— Захотелось выпить рюмку водки, дома не оказалось… — Они подходили уже к подъезду Федора Родионовича. — Не составите компанию?
— С удовольствием! — согласился Герман.
Прежде, готовя диссертацию, он часто заходил к Федору Родионовичу. И нередко во время этих посещений деловые разговоры переходили в отвлеченные беседы. Острый ум Федора Родионовича совершенно неожиданно и необычно высвечивал даже известные понятия и представления. Эта разговоры стали тогда почти необходимы Герману. Да и Федор Родионович, кажется, привык к ним. Но после защиты диссертации вечерние встречи прекратились, и Герман до сих пор ощущал это как потерю.
Они расположились на кухне.
— Посмотрите в холодильнике и шкафу, что там есть подходящее к случаю. — Федор Родионович ушел за рюмками.
В доме, как всегда, царил умеренный беспорядок. Под вешалкой в длинном коридоре были кучей свалены шлепанцы, туфли, ботинки, многие из которых, наверное, давно не использовались. В мойке громоздились тарелки, на стульях и табуретах были разбросаны передники и кухонные полотенца. На газовой плите и столах стояли яркие миски, сковородки, кастрюли, кофейники… Люди здесь все время торопились, им жаль было времени на обыденные дела. Но они не лишали себя удовольствия от крепкого кофе или свежеподжаренных гренков, душистого борща и сочного бифштекса. Остатки всех этих яств можно было увидеть на плите и на столах в большой их кухне.
Герман освободил квадратный обеденный стол и поставил на него извлеченные из холодильника и шкафа остатки салата, застывшее жареное мясо, открытую банку маринованных помидоров, хлеб и томатный сок. В его собственном доме, думал Герман, тоже не любят растрачивать время на обыденные дела, но, в отличие от этого дома, там нет и попытки сотворить семейный обед или ужин…
— А шпрот нет? — спросил Федор Родионович, ставя на стол рюмки. — Люблю под водку. — Он разыскал в холодильнике коробку.
— За успех пересадки! — коротко предложил Федор Родионович.
Закусывали молча.
— Я знаю, что вы убеждены в успехе операции, — заговорил Герман, — но не правильнее было бы все же не рисковать почкой донора и пересадить трупную?
Федор Родионович снова наполнил рюмки.
— Только в том случае, если нас интересует сама операция, а не ее результат… Мне нужно, чтобы Женя жил. Иначе грош нам цена. — Он сказал это спокойно, словно механически повторил вслух то, что неоднократно повторял про себя. И молча выпил вторую рюмку. Потом наклонился к Герману через стол. — Мне нужны живые люди, а не операции! Понимаешь?
— Конечно… Но ведь мы еще так мало можем!
Федор Родионович странно поглядел на него.
— Не так уж мало, особенно если бы каждый отдавал все, чем владеет.
Герман не понимал его. Вспомнил слова Лиды. Что гложет этого человека? Честного и трудолюбивого, достигшего, вероятно, всего, чего хотел. Или не всего? А может быть, он просто привередничает на старости лет? Нет, на него это не похоже. Вероятно, у каждого есть своя мера дел. У одного она с наперсток, у другого — целый мир…
— Неудовлетворенность — один из стимулов рода человеческого, — сказал Герман. — И никогда от нее не избавиться, чего бы мы ни достигли!
— Вы романтик, Герман Васильевич! — с завистью произнес Федор Родионович. — Для романтиков неудовлетворенность, может быть, и хороша. Вы ищете впереди. Но есть и такие, что ищут в прошлом: где не сделано или не так сделано, как нужно было бы. Что называется — ковыряются, рефлексируют…
— Да, таким, наверное, труднее, — согласился Герман и, немного помолчав, добавил: —Труднее почувствовать себя счастливым.
— Почувствовать себя счастливым… — задумчиво повторил Федор Родионович. — Счастье — эмоция, более стойкая, чем радость, и только. Но, возможно, человек и рождается лишь для того, чтобы пережить ее… Я думаю, так оно и есть. А следовательно, счастье — это свершение. Любое — сделать открытие, вырастить сына или сад, переплыть в одиночестве океан, утвердить какое-то большое человеческое чувство, спасать безнадежно больных или умереть за Родину. — Федор Родионович встал и прошелся по кухне. — Человек ищет счастья… Не значит ли это: ищет смысла своей жизни, рождается и живет, чтобы понять его? И чтобы на последней грани сказать себе: нет ничего вечного на земле, но я не был здесь лишним, я свершил свое… — Он вышагивал по кухне, и его бледное лицо покрылось румянцем, глубоко сидящие глаза блестели больше обычного. Похоже, он обращался сейчас не столько к Герману, сколько к самому себе.