— Звалы?
Лишь в эту минуту, когда прапорщик стоял перед ним, майор Антоненко заметил на его гимнастерке «Золотую Звезду» с серпом и молотом и от неожиданности на мгновение растерялся: «В самом деле, золотой народ у Савельева! И где только раздобыл этого героя? Теперь понятно, откуда такая независимость и такое потворство! Ну, у меня этот номер не пройдет!»
— Звалы? — добродушно и терпеливо переспросил Песня, давно привыкший к почтительному изумлению людей, впервые видевших его награду.
Его многие спрашивали, с какой стати он, Герой Социалистического Труда, вдруг пошел на сверхсрочную. Отвечал он обычно кратко: «Захотелось!» — и тоном, не допускающим дальнейших расспросов и рассуждений насчет того, где бы он принес больше пользы. Но осенью шестьдесят второго, когда начались кубинские события, он долго и обстоятельно доказывал райвоенкому, что «не могет сиять хлиб, когда такая кутерьма в мире творится».
Молчание нового командира давало надежду на снисхождение, и, ожидая его ответа, Песня рассчитывал, что все обойдется на этот раз.
— Да, вызывал, — ответил наконец майор Антоненко. — Докладываете не по уставу, товарищ гвардии прапорщик!
— Виноват! — Желтые глаза Песни хитро блеснули из-под белых коротких ресниц. — Гвардии прапорщик Песня по вашему приказанию явился! — оглушительно гаркнул он и вытянулся в струнку, согнав с обветренных, потрескавшихся губ насмешливую улыбку. Казалось, он был весь внимание, ел глазами начальство. Но во взгляде явно таилась усмешка: батя тоже не спускал ему срывов, но начинал по существу, а не с напоминания строевых приемов.
— Немного получше, — сказал Антоненко, еле сдерживаясь, чтобы не одернуть прапорщика и за это ерничание. — А теперь объясните мне, почему вы, с такой поэтической фамилией, ругаетесь как сапожник?
— Дак я ж ему, товарищ майор, все одно довблю и довблю! — с искренней досадой серьезно ответил Песня. — И все без толку. Чуток тягач не загубив, а докладае, что к маршу готов. Нутро не переваривает, когда врет человек тебе в глаза!
— Меня не интересуют мотивы! Насколько я понимаю, вы — автотехник, и ваше дело — доложить командиру о неполадках, которые вы обнаружили. А он уж сам решит, как поступить с провинившимся. Но мало того что вы взялись не за свое дело, так еще ругаетесь при этом! Кто вам дал такое право? Где, в каком уставе написано, что вам разрешено ругать подчиненного? Извольте впредь подобного не допускать. Иначе придется вас наказывать. Вы свободны, можете идти!
Прапорщик вновь побагровел, и нестерпимая боль опять прожгла шрамы на лбу и скулах. Он хотел было сказать, что устав не рассчитан и на варварское отношение к народному имуществу таких водителей, как Поздняков, что у него душа горит при виде этого. Где ж тут выдержке взяться? Но промолчал. Формально майор был прав. Одно только непонятно: выходит, пусть себе ломают машины, а ты не лезь, на то командир есть? Чуть заметно пожав плечами, показывая свое недоумение, прапорщик повернулся и ушел к колонне.
Майор Антоненко не стал его возвращать, хотя Песня повернулся, словно в насмешку, через правое плечо и не отдал чести. «Достаточно для первого раза. Не поможет это, не поймешь — будем наказывать. А то, как я погляжу, очень тебя избаловали, товарищ прапорщик. Да, ничего себе «наследство»!» — в который раз уже припомнились майору слова комдива…
Песня поглядел, как возится около своей машины Поздняков, выполняя его указание. «Куда сонливость подевалась! Помогла-таки вздрючка! Если бы всегда так. Пойти проверить еще тягач Лазарева? Ведь наверняка что-нибудь найдется: тоже хорош водитель — лишь бы колеса крутились! Ну, найду что, шумну и на него — это как пить дать. А новый командир дивизиона опять осадит? Зачем мне это нужно? Верно майор говорил: есть командир отделения тяги сержант Заниманский, есть командир взвода, есть комбат, наконец, — пусть они и проверяют! С них будет спрос. Если разобраться, то мое дело — ремонт. Что мне, больше всех надо? Не умею спокойно говорить с лентяем, — значит, и лезть не след! Пусть это делают, кому по службе положено. Поломает машину — исправим. Не хватит сил — пусть на ремзавод отправляют, больше я по ночам сидеть в парке не буду. Мне же меньше забот…»
Обидно было Песне не столько за сам выговор — новый командир прав насчет невыдержанности, батя и майор Трошин тоже беседовали с ним по этому поводу, — сколько за то, что ему прямо и недвусмысленно сказали: не лезьте не в свое дело. А чье же оно тогда? Нет в дивизионе специалиста, лучше его знающего и понимающего машины. Так неужто он будет молчать, видя, как на его глазах гробят тягач? Неужто на войне автотехнику было наплевать, дойдут ли машины с орудиями до огневых позиций? Наверное, нет! Так какого черта он стоит истуканом, когда душа чует, что лазаревская машина не в порядке?!