А подобрел подполковник Савельев лишь после того, как однажды попробовал обед, приготовленный Михайловым, — все блюда оказались просто отменными.
— Талант у твоего подшефного, комиссар. Убедил. Но и меня пойми: артиллерист из него тоже отличный бы вышел. Не ершись, — быстро пошел на попятную Савельев, заметив, что Трошин готов опять заспорить. Он тоже не ожидал, что его мягкий, улыбчивый замполит может иногда вспылить. И теперь, зная его характер, не хотел вновь обострять отношения. — Согласен: накормить хорошо людей — дело важное, а все ж, по мне, орудийный номер или разведчик выше, чем повар…
И вот виновник той размолвки стоял перед майором и докладывал, что готовится на завтрак, без запинки называя, нормы раскладки по порциям. Трошин слушал внимательно, не прерывая: понимал, что для этого рослого парня в поварской шапочке доклад о готовности его хлопотливого хозяйства так же серьезен, как для командира орудия — о готовности к бою.
— Хорошо, Михайлов. Знаете, что обед вам придется готовить на ходу? Так что если будет заминка с чем, сразу поставьте меня в известность. Но чтобы по первой команде могли накормить личный состав.
— Управимся, товарищ гвардии майор!
— Ну, действуйте.
Сержант Михайлов четко развернулся и ушел к кухням, а замполит спустился по оврагу ниже. Около фургона автомастерской умывался прапорщик Песня. Водитель поливал ему прямо из канистры, а Песня шумно плескал пригоршни воды на грудь и спину, фыркая от удовольствия, как тюлень. Майор Трошин остановился рядом:
— Здравствуйте. А физзарядкой мысленно занимаешься, Николай Герасимович?
— Здравия желаю, товарищ гвардии майор, — приветливо сказал Песня и, тряхнув мокрыми волосами, выпрямился. — А зачем мне та физзарядка? Во, бачьте, яка мускулатура! — Прапорщик поиграл мощными бицепсами. — Могу нашего старшего лейтенанта Мирошникова на лопатки разложить, хоть он и мастер спорта. Всю жизнь на казенных харчах — как не раздобреть! Детдом наш хоть на Украине был, немцами подчищенной, а мы не голодували, нет. Вот разве что ростом не очень вышел.
— Да, здоров ты, Микола, здоров! — не скрывая зависти, сказал Трошин. — Вот только…
— Хотите сказать, — подхватил Песня, — сила е́ — ума нема?
— Нет, не это. Парень ты башковитый, не прибедняйся! Именно потому, что голова у тебя светлая, и не понимаю, как ты вчера опростоволосился перед новым командиром? Сначала Позднякова обругал, потом по вводной что-то непонятное выкинул. Что за трюки?
— С «газами» маху дал. Точно, — согласился прапорщик. — А Позднякова вы ж знаете, он отца родного из себя выведе. Говоришь, говоришь, а все как горохом об стенку — отскакивает. Пока не прикрикнешь… Ох, моя б воля, без раздумья по уху вмазав бы за то, что над машиной изгаляется.
— Вот-вот, и я про то самое, что без раздумий. Методы у тебя какие-то партизанские. Эх, Микола, Микола! Поделом тебе от майора попало. Прав Антоненко: мягкие мы с Алфеем Афанасьевичем. Давно пора с тебя построже спрашивать. Техникум за плечами, командир со стажем, самому за тридцать, а ведешь себя иногда несолидно. Сознательности — ну ни на грош!
— Не. Понимаю, что виноват. Не сдержался. Думаете, мне самому это дюже нравится — ругать? Но и мовчать мочи нема. И обидно, что майор говорит, чтобы я не встревал не в свое дело. А чье ж тогда? Пускай ломают — буду мовчать. Ладно.
— Неправильно ты понял майора Антоненко. А вот чувства свои надо сдерживать, уважая подчиненных, с которыми тебе, может быть, завтра в бой идти придется. Криком делу не поможешь.
— Это нет! Никогда я не научусь уважать лентяев! Хоть убейте! А не гожусь — уйду. — Прапорщик надевал тужурку и от волнения никак не мог поймать в петли пуговицы, — Вот уволится батя — и я следом! Чую, с новым командиром не сойдемся характерами. Сам недоволен и вас уже успел настроить против меня. Не согласный я с майором служить, вот мой сказ!
— Не дело, прапорщик, говоришь! — резко ответил майор Трошин. Его широкое, испещренное мелкими оспинами лицо стало строгим. — Ты кому служишь? Подполковнику Савельеву? Мне? Майору Антоненко? Или Родине?
— Разрешите? — Песня достал сигарету, щелкнул зажигалкой, закурил, жадно затягиваясь. Крупные, в темных от въевшегося масла ссадинах, руки его дрожали.
«Проняло-таки, — удовлетворенно отметил Трошин. — В одном все же прав Антоненко: много мы тебе прощали за твою двужильную работу».
— Ты в крайности не бросайся, Николай Герасимович! Правильно, что не остался в стороне, заставил солдата огрехи подчистить. А вот объяснить ему следовало спокойно, убедительно, что к чему. Да так объяснить, чтобы он потом по своей охоте, без напоминаний, как за невестой, за своим тягачом ходил, пылинки с него сдувал. А не криком, не руганью тем более. Сознательности этим не прибавишь, зато скоро он и к крику привыкнет, перестанет на него реагировать: мол, покричат и перестанут. И понадобятся иные средства. Вроде твоего «вмазал бы». Так мы ого до чего докатимся, понял?