Сейчас Савельев быстро понял, из-за чего тревога. Утром в штабе видел офицеров из округа, приехавших на учения мотострелкового полка, но, занятый своими нелегкими думами, как-то не придал их появлению особого значения. Тем более что слышал краем уха, будто выезд в поле из-за чего-то откладывается.
И теперь он обрадовался: повезло — еще несколько дней с дивизионом побудет. Покажет «академику», что рано Савельева в архив. Во всей красе орлов своих представит, а заодно и к майору присмотрится. Увидит, каков он.
Ему и в голову даже не приходило, что он может не ехать с дивизионом на учения. Впрочем, если бы он и вспомнил, что ничего «показывать» Антоненко ему не придется, так как майор должен вступить в командование дивизионом, Савельев все равно не изменил бы своего решения и поехал бы в пустыню. Несмотря ни на какую боль. И он торопливо вскочил, но в левый бок резко толкнуло, и его тело осело назад в кресло. «А, чтоб ты скисла!» — с досадой повторил Савельев свою приговорку. — Совсем некстати развезло! Ну что, так и буду сидеть как приклеенный?»
Из коридора доносились сухой стук открываемых пирамид с оружием, клацанье магазинов, присоединяемых к автоматам, резкие команды, подгонявшие артиллеристов, гулкий топот людей, бегущих к выходу из казармы. Эти сборы заставляли спешить и командира дивизиона. Савельев набрал в себя побольше воздуха, словно собирался нырнуть, и, превозмогая боль, выбрался из-за стола. Подошел к двери, приотворил ее и сказал пробегавшим мимо солдатам:
— Климова ко мне!
Маленький круглолицый связист из взвода управления, уже одетый по-походному, вкатился в кабинет командира дивизиона.
— А я, товарищ гвардии подполковник, думал, вы дома. Хотел уже туда бежать, — протараторил солдат, блестя мокрым от пота лицом.
— Придется все-таки сбегать, Климов, — виновато улыбнувшись, сказал подполковник Савельев. — Помоложе меня, быстрее обернешься. Вот ключ, возьми под койкой мой «тревожный» чемоданчик. Черный такой.
— Это мы мигом!
Козырнув, Климов лихо развернулся и убежал. Савельев снова достал пузырек с лекарством, накапал на кусочек сахара несколько пахучих капель, положил его за щеку. Когда сахар растаял, подполковник запил его теплой водой из графина. Потом вышел из кабинета и медленно, ощущая слабость в ногах, стал ходить по казарме в ожидании посыльного. У него еще было немного времени, чтобы собраться с силами: пока оповестят офицеров, пока те прибегут в автопарк, он, глядишь, и переможется. Очень кстати тревога — боевым получится прощание с армией. Как хорошо, что не послушал Машу, не разрешил ей разобрать «тревожный» чемодан, когда складывали вещи для отправки! Хорошенький пример подал бы командир! Нет уж, уволен не уволен, а пока ты еще на службе, «тревожный» чемодан всегда должен быть наготове. Мало ли что…
Савельев не рисовался перед собой: он находил во всем, что связано с армией, большой смысл. И даже таким, казалось бы, мелочам, как «тревожный» чемодан, придавал значение. Вроде что там: пара белья, запасная форма, принадлежности туалетные, бритва, фонарь, сухой паек? Мелочи? Может, кто так и считает, но не в его дивизионе, потому что все знают, что гвардии подполковник видит в этом знак собранности офицера, его каждодневной, даже каждосекундной готовности идти в бой, делать то, к чему готовился всю службу.
Сирена всегда напоминала Савельеву его первую боевую тревогу — в ночь на двадцать второе июня: оделся, схватил чемоданчик, выскочил за калитку, а через секунду, всего через какое-то мгновение, за спиной так рвануло, что он уткнулся носом в землю.
Оглянулся — а вместо дома только груда дымящихся бревен. Не тогда ли он сердце надсадил: хотел бежать к развалинам, которые погребли его первую жену Анюту, так и не очнувшуюся от сна, не понявшую, что случилось, а ноги сами несли его к казармам, откуда высыпали в воющий и грохочущий рассвет красноармейцы дивизиона? Через несколько часов бешеного марша к границе батареи развернулись на огневых позициях, и гаубицы начали ухать по невидимым целям. Он кричал своему взводу «Огонь!» срывающимся голосом, словно пытался выкричать боль, которая нестерпимо жгла его грудь. А глаза будто высохли — стоит в горле жесткий першащий ком, но ни выплакать его, ни сглотнуть. Ведь они с Анютой и года не прожили еще, первенца ждали…