Савельев достал большой носовой платок и вытер взмокший лоб. Сколько лет миновало, а он все не может отделаться от чувства вины перед погибшей Анютой. Хотя какая уж тут вина? Помочь жене все равно бы не смог — слишком поздно было. Впрочем, если бы и не поздно, то еще неизвестно, что взяло бы верх: любовь или долг. Так или иначе, но стоило взвыть сирене, как всплывали воспоминания о той ночи…
События ее и последующих дней и ночей войны наложили свой отпечаток на отношение Савельева к подчиненным и ко всему, что иные считали «мелочами». Он словно отчитывался готовностью своего дивизиона перед всеми погибшими, а в этом нет и не может быть мелочей. И завтра на учениях он докажет, что сделал ради этого все, что мог. Нет, зачем же завтра? Уже по сбору майор Антоненко может судить, каковы его солдаты: времени он не засекал, но знал, что дивизион снялся быстро.
Савельев зашел в спальное помещение второй батареи. Там был беспорядок: разбросаны газеты, рассыпаны шахматы, сдвинуты табуретки, — но подполковник, при всей своей строгости и любви к порядку, не рассердился. Главное — собрались быстро. В тревожные минуты это важнее всего. В другое время, конечно, Савельев такого не допустил бы. Он видел в строгом однообразии казармы, в ее скупом мужском уюте пусть суровую, даже немного аскетическую, но красоту. Правда, за последние годы стараниями замполита майора Трошина казарма приобрела какую-то непривычную для командира домашность. На окнах появилась голубая кисея, у каждой кровати — коврик, а посреди спальных помещений легли зеленые дорожки. И еще цветы все заполонили — стояли на подоконниках, свисали со стен, пышно распускались на огромной клумбе перед входом в здание. Савельеву не нравились эти новшества. Считал, что солдату ни к чему такие сантименты.
— Ты что ж мне, Иван Кирилыч, этот, как его… будуар из казармы делаешь? — хмуря клочковатые брови, сердито выговаривал он Трошину. — Хоть в отпуск не уезжай! Всегда что-нибудь придумаешь! Мне солдаты, понимаешь, сол-да-ты тужны, а ты каких-то кисейных барышень из них хочешь вырастить? Цветочки, занавесочки, салфеточки! Тошно мне от этих «очек»! Прошу тебя, Кирилыч, не расхолаживай мне людей, не размягчай. Быт у солдат должен быть суровым, как служба, как дело, к которому они готовятся. Он собранность должен в них воспитывать а поддерживать. Не давать расслабляться. Ты слышишь: суровый!
— Слышу, Алфей Афанасьевич: «суровый», — добродушно и вроде бы виновато соглашался майор Трошин и прятал легкую усмешку, — но только не черствый, вот что я на это скажу. Другие времена, командир. Народ сейчас какой в армию идет, а? Из квартир со всеми удобствами, привыкший к комфорту, а ты его в голые стены хочешь запрятать. Кровати, табуретки, тумбочки, вешалка, пирамиды. Сухо, неприветливо, негде глазу отдохнуть. Нет, надо, чтобы казарма, как дом, была уютна, чтоб тянуло солдата в нее после занятий, чтобы хоть здесь он мог немного расслабиться. Даже пружина, если ее долго в напряжении держать, не выдерживает, а она стальная. Тут же люди. И потом уставами это не запрещено.
— Но и не предусмотрено! — ворчливо парировал Савельев.
— Будет, Алфей Афанасьевич, — мягко успокаивал замполит, — не станешь же ты авторитет мой подрывать, отменять мои указания. Не так уж много я этих «очек» ввел.
— Ладно, будь по-твоему, — нехотя сдавался Савельев, чувствуя правоту Трошина. — Но учти: на поводу у отсталых идешь. Это тот, кто приходит на службу лишь бы номер отбыть, видит казарму убогой да серой. А кто любит армию, кто долг свой честно исполняет, тот найдет подходящее слово: скромная, скажет, здесь обстановка, мужская, ничего лишнего в ней. Так что не увлекайся чересчур, а то и на авторитет твой не посмотрю. Казарма — не теплица…
И хотя в казарме стало как-то веселее глазу — этого Савельев не мог отрицать, — в душе командир был неспокоен: поддался новым веяниям. Эстетика, ломка традиций! Очень уж любят молодые что-нибудь ломать. Нет бы присмотреться с думкой — а что сохранить надо? Была бы такая думка у майора Антоненко, на сердце спокойнее стало бы…
Савельев вздохнул: и хотел бы настроиться на другое, а все равно к старым мыслям возвращаешься. Он подошел к окну, чтобы посмотреть, не идет ли посыльный, и тут заметил письмо на полу. Крякнув, нагнулся, поднял. Глянул на конверт и удивился: было адресовано Степану Новоселову. Вот тебе и философ конопатый, драчун и сорванец этакий! Впопыхах и прочесть-то не успел, только кончик конверта надорвал. Наверное, почту принесли — и на тебе, тревога! Сирена — и все личное из головы вон, даже письмо близкого человека. Молодцом! Есть в тебе моя закваска, гвардии ефрейтор!