И подполковник Савельев решительно захлопнул крышку…
РАССКАЗЫ, НОВЕЛЛА
СКАЗКА ЛЕТА СОРОК ПЕРВОГО
Рассказ
Ночью в дверь купе вежливо, но настойчиво постучали. Я приподнялся в полусне, повернул защелку и опять лег. Дверь отъехала, и сквозь смеженные веки я увидел, как через порог шагнули один за другим три очень похожих, как близнецы, невысоких, коренастых и бородатых старичка. Даже одеты они были одинаково — в черные каракулевые папахи, в коричневые пиджаки и брюки, заправленные в новенькие хромовые сапоги. А борода-то, борода! Она обрамляла их морщинистые, гладко выбритые, загорелые лица по самому краю — чисто гномовская бородка. Да и сами они очень уж походили на добрых и веселых гномов из сказки о Белоснежке.
Для своего, в общем-то пожилого, возраста они были слишком бойкими. Быстро спрятали чемоданы, дружно взгромоздили в нишу наверху какой-то продолговатый и плоский пакет — все это сделали легко и бесшумно. Затем они почти одновременно раскатали на полках матрасы, покрыли их простынями и уселись рядышком напротив меня — отдыхали. Минуты две посидели и, не сговариваясь, одновременно отшпилили булавки на верхних карманах пиджаков, извлекли оттуда за цепочки часы-луковицы, щелкнули крышками, посмотрели время, вздохнули и безмолвно спрятали все обратно.
Вагон качнулся, поезд тронулся, и меня опять убаюкал мерный перестук колес. Я не слышал, когда они легли. И снилась мне сказочная белокурая девочка, которую хотела сгубить злая мачеха отравленным яблоком. А я был принцем и поцелуем разбудил Белоснежку в хрустальном гробу, куда положили ее маленькие друзья, лесные человечки.
Утром, просыпаясь, еще не открывая глаз, я вспомнил ночное вторжение — и даже смешно стало: пригрезится же такое! Обыкновенных туркменских чабанов принял за гномов. Приподнялся на постели, смотрю: все трое моих соседей по купе сидят напротив, будто не ложились. Примостились, подогнув под себя скрещенные ноги в розовых носках, и пьют себе дымящийся чай из пиал, наливая из трех одинаковых чайников. Лица лоснятся от пота, довольные, глаза добрые. И так же похожи на гномов, как и ночью. Что за наваждение?
Поздоровался с ними, старики улыбнулись, приложили правые руки к сердцу, чуть наклонили головы и ответили дружно:
— Сало́м, добрый человек! Садись с нами чай пить. Долго спишь, бодрости нет.
Мы пили зеленый чай, с интересом, исподволь присматриваясь друг к другу. И тут я не удержался, рассказал им о своем сне и шутя спросил:
— А куда же Белоснежка подевалась? И еще четыре братца?
И сразу пожалел, что задал такой глупый вопрос старым людям. Они удивленно уставились на меня, потом переглянулись. Лица их потемнели и как будто вытянулись. Старики отставили жалобно звякнувшие пиалы с недопитым чаем, вытерли полотенцами пот со лба. Они не на шутку расстроились: сидели как потерянные, закрыв глаза, и мерно раскачивались на скрещенных ногах, опираясь руками о колени, и вроде отпевали мысленно кого-то.
— Нету Белоснежка. В лес остался. Фашист убил, — хрипло выдавил наконец один из них.
Я решительно ничего не понимал: думал, они рассердились на меня, а тут вообще что-то невообразимое произошло. Игра в сказку принята всерьез — будто и вправду со мной ехали не чабаны, а самые настоящие гномы. Мистика какая-то!
На моем лице, видно, было написано такое недоумение, что один из стариков ловко вскочил на ноги, вспрыгнул на верхнюю полку, вытащил из ниши тяжелый плоский пакет, подал своим товарищам, те бережно приняли его, торопливо развязали шпагат, размотали толстый слой плотной бумаги:
— Вот, смотри. Памятник на могилу.
Они осторожно сняли холст, и на постель легла тонкая пластина белого мрамора, на которой была выбита знакомая картина. В лесу на поляне стояла девочка с длинными волосами и держала на сгибе локтя лукошко, а рядом на высоких мухоморах сидели, свесив ноги, семь улыбающихся гномов. Только на головах у них были не шапочки с кисточками-помпончиками, а солдатские пилотки. И еще: слева из-за деревьев в эту группу целился из автомата человечек в рогатой каске. Да внизу была надпись:
«Нине Кузнецовой, Петру Лесняку, Ивану Мезенцеву — вечная память!»
Мы долго рассматривали необычное надгробие, склонившись над ним. Я восхищался тонкой работой резчика, старики о чем-то возбужденно переговаривались на туркменском. Ровным счетом ничего не соображая, окончательно запутавшись во всей этой истории, я посмотрел на них вопросительно. И тогда чабаны, тщательно завернув пластину, как раньше, спрятав ее в нише и еще посовещавшись между собой, рассказали мне такую вот грустную сказку лета сорок первого года.