Он погладил узелок.
— «Юнкерс» не меньше полутонки тогда на блиндаж свалил… А как я находился рядом при пулемете, меня взрывной волной и шибануло. Наверное, как мертвец, бездыханный лежал, потому немцы интереса не проявили. Отогнали их наши, и какая-то санчасть подобрала меня. Документов нет — уничтожили мы их, когда уж ясно стало, что не вырваться нам из кольца. И сам ничего не помню, и слова сказать не могу — чурка с глазами, да и только. По госпиталям возили. Видят, от памяти одни дребезги, только и нацарапал на бумажке, что из Москвы и слесарь. Как уж тебя разыскал?.. Остальное знаешь: кого прежде знакомого встречу — признаю, и только… Ну, да мне еще о многих писать, ты ляг, спи…
Иван Семенович выправил опись орденов и медалей, переписал набело под копирку в двух экземплярах, с положенными «Сдал сполна» и «Принял сполна». Затем составил сопроводительное письмо:
«Я, фронтовик Великой Отечественной войны, рядовой… стрелкового полка Иван Семенович Вишняков, рассказываю о геройстве следующих офицеров, сержантов и солдат, которым награды вручить предстояло в бою… А если найденные мной в бывшем блиндаже моего полка ордена и медали достанутся теперешним молодым военным, то хорошо бы обратить их внимание на номера, пусть знают, что ордена и медали фронтовые».
— А у самого нет ничего, — неожиданно оказала Егоровна.
— Ну и что ж? — встрепенулся Иван Семенович. — У меня — жизнь, с меня довольно.
— И то верно. Жизнь, дети. Виктор в майорах, и уж «За боевые заслуги» имеет.
— Во-во! На двоих хватит.
— И то верно, — повторила Егоровна. — Память возвернулась. Смелый ты. Простой солдат, а к наградам представляешь…
— А какой же солдат, если не смелый? Только не представляю я, а как бы ходатайствую за товарищей моих. Они ведь памятью нашей вечно живые.
На улице затихали последние отголоски праздника.
Геннадий Семенихин
«СОБАЧЬИ ВАЛЕНКИ»
Быль
Пожалуй, я нисколько не солгу, если скажу, что в то время не было у нас более светлых минут, чем те, когда безусый солдат полевой почты вручал очередной номер «Правды» с новым отрывком из шолоховского романа «Они сражались за Родину».
В ту тревожную, озаренную всполохами войны весну мы жили в кубанской станице, в небольшом домике с осевшей, словно нахлобученной на облупленные стены камышовой крышей. Нас было четверо парней, гордившихся тем, что общий наш возраст перевалил уже за восемьдесят пять лет. Ежедневно с зарей мы уходили на аэродром, ежедневно летали на боевые задания. А по вечерам, когда над разбухшей от весенней грязи станицей смолкал надтреснутый гул ИЛов и аэродром замирал, кто-нибудь зажигал изрядно коптившую «летучую мышь» и молча придвигал командиру звена Вячеславу Бестужеву газету. Слава был у нас признанным чтецом, еще до войны брал призы на смотрах художественной самодеятельности. Он отбрасывал назад густые светлые волосы и начинал читать.
В тот день я задержался на аэродроме и вошел в горницу, когда чтение подходило к концу. Выразительный Славкин голос наполнял наше жилище. Он как раз читал монолог одного из героев, Звягинцева, о том, как наши летчики не успели вступить в бой с вражескими бомбардировщиками.
— Опять опоздали! Когда нас немцы бомбили и висели над нашим порядком, как привязанные, — вы, небось, кофей пили да собачьи валенки свои натягивали, — раскатывался его голос, передавая сочную шолоховскую речь, — а теперь, после шапочного разбора, пошли в пустой след порхать, государственное горючее зря жечь…
В горнице раздался дружный смех. Даже хозяйка, измученная войной, потускневшая в разлуке с мужем женщина, которую мы именовали «мамашей», совсем не беря в расчет, что ей только пошел тридцать седьмой, и та смеялась в соседней комнатке за перегородкой. Но Славка вдруг отложил газету и хватил себя ладонью по затылку.
— Позвольте! — растерянно воскликнул он. — Это же прямое попадание! Что же теперь произойдет в войсках доблестного Военно-Воздушного Флота? Вы не знаете, да? Так я вам скажу. Завтра нам, летчикам, проходу давать не будут этими самыми «собачьими валенками».
И как в воду глядел наш друг. Утром, едва лишь мы стали собираться на завтрак, хозяйка первая из своей комнатки произнесла эти слова:
— Сыночки, Христом богом прошу, оставляйте свою обувку в сенцах. Уж больно тяжелый дух идет от ваших «собачьих валенок».
— Ладно, мамаша, — мрачно ответил один из нас. А когда мы, все четверо, подходили к столовой, водитель штабной полуторки конопатый ефрейтор Беклемишев сказал своему дружку вполголоса, но так, что мы услышали:
— Эй, Сенька, гляди-ка. Наши «собачьи валенки» уже кофей пить идут. Выходит, скоро и моторы загудят на летном поле.
Но это были только «цветочки». «Ягодки» обозначились чуть позднее. В столовой я без особого зла ругнул официантку Сонечку за то, что она задержалась с завтраком. Миловидная Сонечка, сдвинув подбритые бровки, бросила взгляд на мои новые шикарные унты с чуть вывернутой наружу рыже-белой изнанкой и прыснула со смеху:
— Товарищ лейтенант, а товарищ лейтенант! — невинным голоском обратилась она. — А вы свои «собачьи валенки» по утрам расчесываете? А то я вам на этот случай свою старую гребенку с выломанными зубцами подарю.
Рядом с нами размещался пункт связи, и молодые девчата в яловых, а то и хромовых сапожках с утра и до вечера оглашали улицу звонкими голосами и смехом.
К ним наведывались степенные зенитчики из дивизиона, охранившие наш аэродром. Но в этот вечер мы обошли их и после ужина первыми устремились к общежитию связисток. И вдруг услышали мрачные восклицания потерпевших поражение зенитчиков:
— Ребята, поворачивай назад. «Собачьи валенки» обогнали…
У Славы Бестужева был воздушный стрелок Никита Марлинский, здоровый рыжий парень, и мы окрестили этот экипаж «Бестужев-Марлинский». Однажды, когда Слава дежурил на КП, Марлинский разбудил нас за добрый час до подъема и торжественно объявил:.
— Презренные сони! Моему командиру стукнул сегодня двадцать один год. Так неужто мы чего-нибудь не соорудим?
— Соорудим! — поспешно прогудел самый старший из нас — двадцатитрехлетний белорус Тарас Скрипка, любивший назидательно повторять: «Братка ты мой, ты на полеты не спеши, смотри, как бы голодным не остаться!» Впрочем, присказка эта никак не отражала его существа. В боевой работе Тарас буквально горел и за один лишний полет готов был отдать пять обедов. Выслушав воздушного стрелка Марлинского, он бодро изрек:
— Я же дипломат, ребята. С «мамашей» переговоры проведу моментом. Собирайте деньжата, сейчас мы ее командируем за чем положено…
К вечеру в горнице был накрыт богатый по тем временам стол. Тарелка с квашеной капустой, десятка два печеных картофелин, несколько вареных яиц, а в центре… Но не успели сесть за стол, как за окном заскрипели ржавые тормоза штабной полуторки, и дежурный офицер с порога крикнул:
— Экипаж «Бестужев-Марлинский», в машину! Задание на разведку.
— Ребята, я через сорок минут вернусь, — широко улыбнулся Слава. — День рождения не отменяется.
И они ушли. Вскоре над крышей нашего дома раздался низкий бас улетающего за линию фронта ИЛа. Мы ждали его возвращения сорок минут, потом час двадцать и страшно обрадовались, услышав нарастающий гул приближающегося к аэродрому штурмовика. Игорь Чесноков глубоко вздохнул, и вздох этот в пояснениях не нуждался. Значит, пришли, значит, полный порядок! Потом распахнулась входная дверь, и в слабо освещенной горнице с парой рыжих унтов в руке возник воздушный стрелок Марлинский.