Мы вышли втроем — донец, санитар и я. После привычной смеси йода, больничного мыла и затхлого табаку, что тайком от сиделок курил по ночам Осипов, небо показалось прозрачным бокалом с вином холодным и острым. Еще на каменном крыльце лазарета это вино так закачало меня, что я упал бы, не поддержи меня санитар — парень с глуповатым, но ехидным лицом. Я даже, кажется, хотел сказать ему: давайте ляжем вот здесь, в канаве, но сказал ли — не помню.
Мимо нас все время пробегал на станцию разный шумный люд, большей частью женщины и мальчишки, с пустыми кошелками, мешками, веревками; татарин прогремел по пыльному булыжнику ручным возком; суетились железнодорожники в «танках». С вокзала несли ящики с консервами и табаком, тюки с обмундированием, муку, овес, седла, керосин, подковы, спички — все, что попадалось под руку, все, что было брошено отступающей Белой армией. Попадались даже возы и таганки, заваленные «кадетским» добром. А осеннее небо глухо кашляло: х-хо — ав! ав! В протяжный вой сливались разрывы. Звонкий горох пулеметов и винтовок прыгал по камням.
Донец тяжело волочил забинтованную ногу и говорил, стараясь перекричать стрельбу и боль в ноге:
— Все это мне уже знакомо. Паника паникорум, хрен вас побери всех. Не удивишь, в Новороссийске еще не то было. Там ко мне сыпняк прицепился, еле-еле на последнем пароходе удрал. Неужели здесь придется, Господи… Как вы думаете, улан, зажмут нас здесь красные или нет?
Я никак не думал. Смотрел на приказ Слащева, изорванный ветром, вспомнил вдруг, что в Лондоне семь миллионов жителей, потом сказан санитару, не узнавая своего голоса:
— Голову ломит, ничего не соображаю. Кажется, опять приступ начинается…
К югу от вокзала стоял длинный товарный поезд с дымящимся паровозом.
Прошло полчаса, час. Паровоз остыл.
Мы сидели в исписанном таинственными меловыми знаками вагоне на ящиках из-под консервов. Уныло пели провода. Справа, слева, со всех сторон неслись удары топора по железу — разбивали вагоны и склады с продовольствием и обмундированием. Кашляли орудия.
Спал ли я, не спал ли — но снился зеленый хутор в шелестящем шелку желтой ржи, баба в пестрой плахте, лягушка на влажной кочке. В углу, как в тумане, колыхалась фигура моего соседа по лазарету. Он перевязывал рану, стонал и выбрасывал банки с мясом и рыбой на полотно.
— На, на еще одну! Жри, давись! А мерзавец ты, как я на тебя посмотрю. Когда сила — ваше благородие, спину гнешь, морду сам подставляешь — бей, а чуть что — грабитель первой степени. Разве идеями тебя проймешь, зачаруешь борьбой? Красные придут — то же самое. Из-за угла будешь выглядывать: а скоро мучицу да сахарок можно задаром получить? Мало тебя учили, братец ты мой, народушко русский, ишак лопоухий.
Проехал военный чиновник верхом на неоседланной лошади, держась обеими руками за хомут. Донец окликнул его.
— Вы с фронта?
— Почти.
— Ну, как там?
— Ничего не разберешь. Кажется, дело окончательно проиграно.
— Вы куда сейчас?
— На Симферополь пру, да не знаю, успею ли — говорят, буденновцы в тылу. В Джанкое уже давно никого нет. Ну, прощайте!
Чиновник потрусил дальше, а к вагону подошел дежурный по станции и посоветовал нам поскорее вернуться в лазарет, так как поезд никуда не пойдет — следующая к югу станция уже занята красными.
Еще в конце, даже в начале, сентября в северной Таврии наступили такие холода, что из озябших пальцев выпадали поводья. Еще в сентябре, перебрасываемые с одного фланга на другой, мы жгли по пути костры, подымали воротники шинелей и часто, чтобы согреться, вели коней в поводу.
Теперь, в последних числах октября, вечер был необычайно свеж. Рельсы поблескивали не то росой, не то инеем. Наверху, в спутанном клубке холодных облаков, плыла совсем северная луна — бледно-желтая, с затушеванными краями.
Джанкой — так похожий на еврейское местечко Юго-Западного края, не будь в нем чего-то татарского, — спал или притворялся, что спит, и в этом обычном для периода безвластия безмолвии было что-то зловещее, жуткое. То и дело отдыхая у серых стен, я старался не уронить из памяти одного: надо поскорее добраться до лазарета и сказать, чтобы за донцом послали санитара… он лежит в том же вагоне, нога распухает, самому ему не подняться… Но как вспомнить дорогу? Как мы шли тот раз? Я вглядывался в холодную темень — и ничего не понимал. В глазах вертелись огненные колеса; редкие деревья, заборы, крыши сливались в серое пятно.