28-XI [ноября] — Всю ночь шел снег. Холодно, но мы страшно обрад[овались]. Когда не видно часовых, сквозь разбитые окна собираем снег, лед, сосульки. Полную рубаху набрал в запас. Буду сосать.
29 [ноября]— Был на допросе. Били. Вероятно, скоро рассгр[еляют].
30 [ноября] — Помяни его, Господи, ребенка Твоего, Сергея, мальчика — дроздовца. Убили его сегодня в сарае ревтриб[унала]. Когда уходил, дал мне записку отцу на клочке газ[еты]. Взял, но разве я выйду отсюда, милый?
Перв[ое] декабря — Опять шел снег. Днем ноги примерзают к полу, а ночью никто не спит — такая масса вшей. У многих образовались язвы.
2 [декабря] — Каждый день новые, и каждый день нет старых. Рассказывал Р., что в Симферополе пленных расстреливали на даче Крымтаева из пулеметов. Красноарм[ейцы] в конце отказались, за ними стали возить бочки с вином. Разве так можно, Господи?
3 декабря — Капитан Данилов перерезал себе горло стеклом.
4 декабря — Привели сестру милос[ердия] (вранг.). Ужасно похожа на тетю Иру. Думал — тетя. Нет, гораздо моложе, но сходство удивит[ельное]. Ее допрашивали и предлагали гнусные вещи, обещ[али] выпустить. Отказалась, плачет. И нечем помочь.
5 [декабря] — С ужасом думаю: может, и Олю где-нибудь… Не надо ничего.
6 декабря — Сегодня именинник. Снилась Волга и почему-то Оля верхом на верблюде. В этот день у нас бывало так шумно. Ночью пели на реке.
7 [декабря] — Допрос, какую-то анкету давали заполнять. Солгал я, но, должно быть, нескладно. Сказали, что послезавтра в расход. Издевательство.
8 декабря 1920 — Пробовал стеклом; ничего не вышло, только обрезался. Данилов, так тот — сразу, а мне не под силу. И потом, страшно жить хочется. Думаешь все, думаешь. Скверно. Все такие чудесные дни вспоминаются. Как будто их и не было. Иногда даже кажется… Ничего мне не кажется… Ты помнишь, как ты в прошлом году потеряла в Ростове муфту? Глупая…
9 дек[абря 19] 20— Помяни мя, Господи. Пришли.
Дым отечества
Хорошо было раньше, лет эдак с десяток тому назад: сидишь где-нибудь на пограничной станции (или даже в соседней губернии), пишешь друзьям красивые открытки и, болтая с бочкообразным буфетчиком о делах внутренних и внешних, досыта надышишься российскими сплетнями и слухами — сладким и приятным дымом отечества…
А каково теперь? Поняв, что — бежать… но куда же? — на время не стоит труда, а вечно бежать невозможно… — сделал привал на первой попавшейся станции и, вздыхая, оглядываюсь назад. Ни красивых открыток, ни бочкообразного буфетчика, ни отечества. Дела внутренние и внешние ограничены, правда, серьезными, но не общегосударственными вопросами: почему меня в детстве не отдали в сапожники — зашибал бы я теперь свежую копейку… двадцатого за квартиру… дров нет. А друзья… одних уж нет, а те — далече… Жизнь, словом, не так чтобы очень уж плохая, но, собственно говоря, черт бы ее побрал совсем! Жестянка, а не жизнь.
И все же, танцуя под чью-то мерзостную дудку собачий вальс бездомия, иногда отходишь в сторону и в углу, чтоб никто не видел, как четки перебираешь свои такие свежие воспоминания о том, что брошено. Ибо престранная машина человек: тяжким молотом разбейте в нем самые хрупкие части и все нити перережьте острым серпом, а он, с перебоями и хрипом, по инерции, гудит старым, привычным темпом, скрипя расшатанными винтами…
Это очерки советского быта, прокопченные дымом горящего отечества, были написаны минувшей осенью у окна, где, почти никогда не просыпаясь, тихонько похрапывал добрый и грязный кот Чушка.
— Он еще спрашивает — за что! Сказано — за подозрительную физиономию.
— Но позвольте…
— Я знаю, что делаю. Товарищ, уведите его.
Товарищ — нечто вроде смотрителя, полный и безучастный — привычным жестом распахнул гостеприимные двери Угрозыска Николаевской железной дороги (Лиговка, 10) и крикнул:
— Третья камера, принимай!
Приняли меня радушно. В законопаченной — более подходящего слова не выдумаешь — вонью комнате зашевелились столы (на них спали); на печке, почти под потолком (там уже проснулись) кто-то лихо заиграл на гребешке, несколько хриплых голосов оглушили приветствиями:
— Послушайте, вы не туда попали!
— Дунька, ставь самовар, принимай гостя!
— Какая тут сволочь по ногам топчется?
— Пойди сюда, папаша!