— В том-то и дело, что ни в чем не обвиняюсь.
— Как это?
— А очень просто. В доме, где я живу, во втором этаже — моя квартира в подвале — обокрали какого-то нэпмана, на Невском ювелирный магазин. Обокрали, ну и шут с ним: не мое. Но так как вор, уходя из квартиры с бриллиантами в кармане, встретился со мной на лестнице — это было днем — и я имел несчастье запомнить его физиономию, то и торчу здесь вот уже второй месяц в качестве свидетеля. Каждый день показывают мне разных бродяг и спрашивают: он?.. Даю вам слово, что скоро не выдержу уже и на первого попавшегося скажу: он! Безобразие.
— Н-д-да… — согласился я.
— И таких «преступников» здесь много. Мальчишка тот самый, что крошки лизал, — видел, как какие-то молодцы угнали автомобиль со двора гостиницы «Спартак». Чем не свидетель, спрашивается? А вот… видите, на четвертой от окна наре сидит девочка? В зеленом плюшевом пальто? Недели две тому назад налетчики убили ломом ее мать.
— Тоже свидетельница?!
— Конечно!
Услышала ли девочка, что мы говорим о ней, или показалось ей скучным смотреть в одну точку, — она повернула к нам темно-каштановую голову и заплакала.
Бывший паж застучал ногами в лаковых ботинках по печи и сказал нараспев (почему-то вспомнился мне Игорь Северянин, таким же декадентски-ноющим голосом читавший свои поэзы):
— Стоит ли плакать? Глупистика одна. Все равно — все там будем! И потом… Такие сливки светского, то есть советского, общества и вдруг — на тебе, заплакала. Плюнь! — И запел дрожащим фальцетом, аккомпанируя самому себе на гребешке:
Вера Осиповна — учительница и, конечно, голодает хронически. Нос тонкий-претонкий, скулы далеко выдвинуты вперед, лицо как печеное яблоко — все в мелких морщинах.
А одета она так комично и жалко: юбка из мешка, на голове платок с давно вылинявшими цветами — баба Палашка подарила на бедность, ноги в галошах. Вот и все. Да на плечах, вместо теплой шали, покоится нечто среднее между ковром и гардиной: пыльно-желтое, с пушистыми косицами, слегка тронутое молью. Смешно и жалко.
Молчим. Говорить не хочется, да и не о чем, собственно. Тихо. За окнами — мокрый снег, слепое зимнее солнце. Я барабаню по подоконнику озябшими пальцами, в десятый раз обвожу глазами стены класса. Истрепанная карта Европейской России. Доска с надписью кривым детским почерком: «В школу приносить мышов строго возприщаица». Над доской — Ленин, Троцкий, Калинин. Висела еще здесь, во втором отделении, и Роза Люксембург, но сторожиха, юркая старушка, удивительно красочно рассказывающая, как «помищики та енералы убили царя мужичьяго — Олександру хторого», бросила Розу в печь: «хиба (разве) вона Богородица или царыця: що в классе находиться?»…
Тихо. Вера Осиповна кутается в ковер (нет, это все-таки гардина, кажется) и греет руки у самовара.
— Чаю хотите? Но предупреждаю: чай у меня советский — с солью.
Откровенно говоря, после такого чая мне все завоевания революции кажутся пустяками, но отказываться неудобно — обидится.
— Стакашку опрокину, Вера Осиповна. Только вы соли поменьше. Я не лакомка.
Хозяйка тонкими ломтиками режет хлеб. Вздыхает.
— Я говорила уже вам, что в прошлое воскресенье сход постановил закрыть школу?
— Нет. С чего это им вздумалось? Или поветрие теперь такое — долой грамотность?
— Не разберешь. Одни говорят, что хлеб реквизировать и без школы научиться можно; другие недовольны, что преподавание по-украински. Палашка, та самая, что вот платок мне дала, спрашивала на днях: И чого вы дитэй наших по-мужыцки учыте? По-мужыцки воны и так научатся, а вы их по-паньски, по-русскому навчыте!» Очень многие против отмены Закона Божьего. А больше всего, вероятно, просто не хотят содержать на свой счет школ… Да и не могут, пожалуй, — большой недород.
Я храбро глотаю микстуру, чаем именуемую, и качаю головой.
— Плохо вам из Бердичева пишут, Вера Осиповна. Что же вы намерены делать?
Смеется.
— А что я делала до сих пор? Пойду по избам, как странница перехожая. Буду стирать, Стряпать, шить, за ребятами присматривать — привыкла уже. Дадут тарелку борщу и кусок хлеба — и на этом спасибо. Больно, конечно. Всю жизнь, так сказать, сеяла разумное, доброе, вечное, а пожну милостыню. Но что ж… Как говорит наш дьяк: голодуха, зато «слабода»…
Вера Осиповна вытирает глаза концом гардины (как будто такой ковер я видел у соседней помещицы в столовой).