Судя по всему, наступление развивалось успешно. И это, разумеется, радовало. И в то же время было очень обидно, что в эти напряженные дни нахожусь не в полку, не со своими артиллеристами. Поэтому каждая беседа с врачами, лечившими меня, протекала по одному и тому же плану:
— Как чувствуете себя?
— Отлично! Когда отпустите?
И вот наконец 15 января я возвратился в полк. Дивизия продолжала наступление. Теперь она находилась примерно километров 20–25 западнее Невеля. Уже совсем недалеко от нас лежала белорусская земля. Однако каждый шаг давался с большим трудом. То чуть продвинемся вперед, то в течение нескольких дней топчемся на месте.
Помню, поставили нашему соединению такую задачу: овладеть районом хутора Блины. Это необычное название порождало немало шуток. «На Блины идем!» — слышалось то здесь, то там. Но, откровенно говоря, вскоре всем стало не до острот. Дивизия плотно «застряла» перед пустяковой, казалось бы, грядой высот. Лишь через два дня, да и то с помощью танковой бригады, удалось овладеть ими. А дальше и танки не смогли пройти. От Блинов нас отделяла болотистая, местами так и не замерзшая речушка.
Драться приходилось буквально за каждую сотню метров. Наконец стрелковые подразделения сумели охватить эти проклятые Блины полукольцом. Только после этого, опасаясь полного окружения, гитлеровцы отошли. Весь «поход на Блины» занял более десяти дней. По одному этому примеру, думается, можно судить о темпах нашего продвижения, о тех трудностях, которые приходилось преодолевать.
В начале февраля 6-ю гвардейскую армию передали 1-му Прибалтийскому фронту. Первое время мы не почувствовали никаких существенных перемен. Но потом начали понимать, что назревают какие-то крупные события. Несмотря на вновь раскисшие по весне дороги, нам привозили и привозили боеприпасы. Бои теперь велись не столько за освобождение оккупированной врагом территории, сколько за овладение тактически выгодными рубежами, господствующими высотами. А по этим признакам фронтовики о многом могли судить.
Мы тоже освобождали деревни и села. Но правильней было бы сказать, думаю, что освобождали мы те места, где когда-то стояли они. Горькие пепелища встречали нас. Особенно запомнилась мне и моим однополчанам деревня Эрастовка. Гитлеровские изверги не только сожгли ее, но и расстреляли всех жителей от мала до велика: и грудных детей, и стариков, не говоря уже о женщинах. Основание? Подозрение, что в деревню наведывались партизаны — за продуктами, одеждой. И одних только подозрений оказалось достаточно, чтобы учинить зверскую расправу.
Гвардии майор Н. И. Михалев провел в Эрастовке короткий митинг. Всего по нескольку фраз произносил каждый из выступавших. Да и не нужно было длинных, жарких речей. Бойцы своими глазами видели, что произошло здесь. Поэтому смысл всех выступлений сводился к одному: надо еще сильней бить врага, быстрей освобождать советскую землю, беспощадно мстить гитлеровцам за их злодеяния, за муки народные. И каждый, кто поднимался на снарядные ящики, из которых была сооружена трибуна, говорил только об этом.
В марте мы вели бои уже в Белоруссии. Артиллеристы полка поддерживали огнем действия стрелковых подразделений, которые временами оборонялись, временами несколько продвигались вперед. Каких-то существенных изменений в общую обстановку это вроде бы и не вносило, но каждая такая схватка с гитлеровцами, смею вас заверить, требовала полной отдачи сил.
К концу марта нашей дивизии удалось потеснить противника и довольно глубоко вклиниться в его оборону. Естественно, что нами предпринимались попытки развить успех, а фашисты стремились воспрепятствовать этому.
Однажды утром началась очередная атака стрелковых подразделений. В полосе 196-го гвардейского стрелкового полка вскоре выявились ранее неизвестные нам огневые точки противника. Я приказал гвардии капитану К. М. Воробьеву, который в то время командовал первым дивизионом, поставить две батареи на прямую наводку и подавить узлы сопротивления врага.
С наблюдательного пункта было хорошо видно, как солдаты на руках выкатывают пушки, разворачивают их. Ударили первые залпы. Об их точности и эффективности можно было судить хотя бы по тому, что наша пехота поднялась и снова пошла к вражеским траншеям. Это свидетельствовало о том, что фашистские пулеметы или, во всяком случае, большая часть из них замолчали.