В эти весенние дни мне немало пришлось поездить по дивизионам полка. Не раз вызывали меня в штаб дивизии и даже в штаб армии на различные совещания и инструктажи. Во время этих поездок я получил возможность, как говорят, более или менее осмотреться. Едешь, бывало, и смотришь вокруг. Вроде бы и знакомые места, ведь именно здесь проходили совсем недавно с боями. Но я уже многократно убеждался, что в спокойной обстановке все воспринимается совсем по-другому.
Взять, к примеру, какую-нибудь небольшую деревушку. В условиях наступления или обороны оцениваешь ее чаще всего с чисто военной точки зрения. Каковы подходы к ней с той или другой стороны? На каком рубеже врагу выгодней организовать оборону? Где, наконец, могут укрыться его резервы? А тут, когда война ушла чуть-чуть вперед, уже начинаешь размышлять о другом. Невольно прикидываешь, сколько домов было и сколько осталось, пытаешься представить себе, как долго будут заново отстраиваться те, кто остался без крова. Здесь вообще трудно было найти хотя бы относительно сохранившиеся крестьянские дома. Местные жители рассказывали, что гитлеровцы зачастую специально сжигали хутора, целые деревни, поселки, чтобы создать невыносимые условия для партизан. Рассчитывали, как видно, на то, что в лесах долго не просидишь без связи с местным населением.
А леса здесь были такие, что, казалось, нет им ни конца, ни края. И партизаны были в них полными хозяевами…
Однако вернемся к событиям непосредственно того времени, когда весной 1944 года мы вели оборонительные бои.
Однажды командиров частей вызвали в штаб дивизии, для того чтобы проинформировать об обстановке на том участке фронта, который занимала наша армия. Перед нами выступил незнакомый подполковник.
— Кто такой? — поинтересовался я у соседа.
— Из разведывательного отдела штаба армии, — ответил он.
Подполковник говорил не спеша, словно старательно раскладывал все по полочкам. Речь шла о гитлеровской обороне в районах Витебска и Полоцка.
Уже поздно вечером я встретился с командующим артиллерией 67-й гвардейской стрелковой дивизии гвардии полковником Михаилом Дмитриевичем Румянцевым. Ему было уже за пятьдесят. И нам, молодым, он в то время казался весьма и весьма старым. Тем не менее между ним и большинством других артиллерийских командиров наряду с чисто служебными существовали и теплые дружеские отношения. Многие из нас в своем кругу называли его батей.
И это, скажу вам, по нашим фронтовым меркам было свидетельством глубочайшего уважения к человеку. А он, когда речь шла не о служебных делах, случалось, величал нас сынками, особенно если дела у кого-то шли хорошо. «Вот и ладно, сынок, спасибо тебе», — приходилось, бывало, слышать от Михаила Дмитриевича. Но там, где речь шла о выполнении поставленной задачи, о каких-то других делах, он всегда был предельно строг и непреклонен. О каком-либо панибратстве и разговора быть не могло.
Не спеша прихлебывая чай из огромной эмалированной кружки, которую Михаил Дмитриевич сумел сберечь, как говорили, с первых дней войны, он расспрашивал о состоянии дел в полку, о людях. Причем их настроения, дух интересовали его больше всего. «Боеприпасов нет — подвезти можно, харчи кончились — на ремне запасные дырочки есть. Все терпимо, все через день-другой поправить сумеешь. А если настрой у бойцов сбился, тут, бывает, и в месяц не управишься. Потому и берегите его пуще глаза», — повторял нам гвардии полковник Румянцев.
Постепенно разговор перешел на последний приказ командующего армией. В нем напоминалось о том, что надо прекратить лишние разговоры о предстоящих боевых действиях, о ходе подготовки к ним. Вопрос ставился так: каждый должен знать только то, что ему полагается знать, исходя из решаемых задач. Ни больше, ни меньше. И не раньше, чем это будет надо. Скрытность приготовлений, разумеется, соблюдалась и раньше, но теперь все мы чувствовали, что этому вопросу командование придает особое значение.
Приказ командарма строго выполнялся. И все же мы, имевшие за плечами почти три года войны, догадывались, что готовится крупная наступательная операция. Временами в голову приходила мысль, что она будет самой крупной из тех, в которых нам довелось принимать участие раньше. И все же, как я убедился позже, самое пылкое воображение не могло нарисовать тогда истинной картины, представить себе масштабы предстоящего наступления.