Скликайте сынов... Митрополита... Бояр.
...Первым влетел в ворота Вышгорода возок митрополита. С посохом в руке, в чёрной рясе и высоком клобуке, с наперсным крестом — энколпионом[78], висевшим на золотой цепи, в окружении служек-монахов, кланяясь князю, вошёл в горницу, чинно и степенно, Иларион. Ярослав, привстав, принял благословение святого отца.
Следом за митрополитом, будто ветер в поле, ворвался встревоженный Всеволод, на ходу стряхивая с кожуха[79] и шапки снег и бросая их в руки челядинца.
Нервно теребя перстом длинный ус, предстал перед отцом Изяслав в тёмно-коричневого цвета зипуне[80] с золотой прошвой.
За ним явились молодшие — Вячеслав с Игорем, испуганные, нахохлившиеся, как воробьи.
Собирались видные бояре, все в тёмных зипунах, кафтанах, ферязях[81] (знали: не на празднество едут), рассаживались по обитым бархатом и парчой лавкам, стоящим возле стен по обе стороны от княжеского кресла.
Последним, весь в поту, вбежал Святослав.
— Трёх коней загнал, отец! — тяжело, с присвистом, дыша, выпалил он.
Его рыжие космы разметались во все стороны, светлые глаза на молочной белизны лице смотрели из-под насупленных широких бровей прямо, жёстко и холодно. Это были глаза воина, готового в любой миг ринуться в яростную, смертельную схватку.
Ярослав недовольно поморщился. Отчего-то он недолюбливал Святослава. То ли за легкомыслие его, за дурь молодецкую, то ли за то, что общению с монахами и книжному чтению предпочитал этот сын охотничьи забавы, пиры, шумные застолья. Вот покойная княгиня любила Святослава паче прочих детей, да и был он весь в мать, такой же резкий, гневливый, порывистый, скорый на руку.
Старый князь окинул сумрачным, колючим взглядом сыновей, вымученно улыбнулся митрополиту и властно махнул десницей стоящему за спиной гридню.
Гридень опрометью бросился за дверь и через несколько мгновений воротился, неся в руках обитый красным сукном ларец.
— Изяслав! — подозвал Ярослав старшего сына, дрожащей дланью снимая с пояса и протягивая ему ключ. — Открой. Там... завещание. Достань.
Сжав в руке массивный медный ключ, Изяслав несмело ступил вперёд. Внезапно всем существом его овладел страх, он срывающимся робким голосом с трудом выдавил из себя:
— Нет, не возмогу... Может, иной кто... Не я... Нет.
Ключ вывалился из дрогнувшей десницы и с глухим стуком ударился о деревянный пол.
— О, Господи! За что мне такая кара?! — прошептал Ярослав.
Набрав в рот побольше воздуха, он гневно крикнул сыну:
Князь! Что же ты, недостойный, позоришь меня перед боярами и митрополитом? О, сын мой, чадо возлюбленное, Владимир! Боже, за какие грехи ты его прибрал к себе?! Ему бы Киев отдал!
Изяслав, весь в холодном поту, стуча зубами от волнения, прижался спиной к стене.
Власть! Он страшился её, этой власти над людьми, боялся братьев, смердов, бояр — всех, кем должен будет теперь повелевать. Да и как могло быть иначе, если вовсе не готовился он занять отцово место, и в мыслях не допускал такого поворота дел? Ну, пусть дали бы ему какой-нибудь небольшой городок, жил бы он там, охотился, любил, тихо и спокойно, не ощущая на плечах тяжкого бремени первенства. Какое несчастье, что умер старший брат Владимир, что при смерти отец и что ему отныне надлежит сесть на великий стол! Как завидовал он младшим братьям, сам хотел быть младшим, далёким от этих властных, суровых киевских бояр, которые, конечно же, станут требовать от него походов, даней, вир[82], земель, от этих простолюдинов, вечно чем-то недовольных, иереев с длинными речами о Боге, нравоучениями, молитвами. Сколь счастливы мастера, кладущие мусию или пишущие фрески — кроме мира красок, ничего не существует для них, нет в их жизни тяжких и нудных державных забот!
Захотелось Изяславу бежать отсюда, из дворца, сесть на коня, махнуть куда-нибудь в дальнее Залесье, облачиться в простые одежды. Только ведь сыщут — никуда не денешься.
С нескрываемым презрением смотрел на него Святослав, на устах одного младшего из братьев, Игоря, извечного острослова и весельчака, играла злорадная усмешка, с недоумением взирали на растерянность наследника киевского великого стола ближние бояре. Один только Всеволод казался бесстрастным и равнодушным.
«Всё это — суета сует», — словно бы говорил его скучающий, холодный взгляд.
Но вот вдруг в глазах Всеволода вспыхнул живой огонёк, он подался всем телом вперёд и решительно сделал шаг. Шаг в неведомое будущее.
78
Наперсный крест — крест, носимый на груди (персях) поверх одежды. Крест-энколпион содержал частицу мощей.
80
Зипун — верхняя мужская одежда, кафтан с длинными рукавами, расклёшенный снизу, без воротника.
82
Вира — штраф по приговору суда. Размеры вир за различные проступки и преступления оговорены в «Русской Правде» — первом дошедшем до нас своде древнерусских законов.