Я начал пугаться того, что он обнаружил, поскольку было очевидно, что он достиг какого-то успеха. Само его поведение говорило об этом. Без дальнейших объяснений он заметил, что будет занят весь день и велел мне вернуться в половину одиннадцатого вечера. Я спросил об его экспериментах, но не получил ответа. Я уехал, обещав вернуться в назначенный час.
Когда я вновь постучал в его дверь, у меня в кармане уже был револьвер 38-го калибра, который я купил в городе после полудня. Я не могу сказать точно, в кого планировал стрелять; этот поступок был вызван чувством нависшей трагедии. Болдвин явно о чём-то умалчивал, и мне это не нравилось. Раньше он всегда рассказывал мне о своих успехах и открытиях.
Не говоря ни слова Болдвин привёл меня в комнату на втором этаже. Указывая мне жестом на кресло около «Лунакорда», он сел на стульчик и повернул выключатель, который управлял электродвигателями. Бледность и худоба его лица испугали меня. Он затушил свою сигарету и повернулся ко мне.
— Рамбо, ты был очень терпелив, и я знаю, что тебя всё это очень беспокоит. Ты также думаешь, что я убиваю себя. Я отдохну немного, когда закончу… здесь. Я думаю, что нашёл то, что искал — ритм пространства, музыку звёзд и вселенной, которая может быть очень близко или очень далеко. Ты помнишь, как мы охотились за теми книгами — Некрономиконом и прочими? Этот перевод сочинения Йерглера не очень понятный, но я попытался устранить пробелы и воспроизвёл результаты, на которые он намекал.
Видишь ли, в самом начале было два совсем разных типа музыки — тот, который мы знаем и слушаем сейчас, и другой, который на самом деле вообще не является земным. Та музыка была запрещена древними, и только историки ранних веков помнят её. Ныне элементы негритянского джаза восстановили некоторые из этих эксцентричных ритмов. Они почти получили его! Эти полиритмические варианты близки к оригиналу; в буги-вуги есть прикосновение к той музыке. Эрл Хайнз в своей импровизации «Дитя Беспорядочного Мозга» подошёл очень близко…
Не могу сказать, что произойдёт. Вчера я получил письмо от Ланкастера из Провиденса, и он положительно боится! Я написал ему в прошлый раз о своих планах.
Он, наконец, признался, что прочитал оригинал «Хроник», и эта книга бесконечно ужаснее, чем тот перевод, что есть у нас. Ланкастер неоднократно предупреждал меня относительно воспроизведения такой музыки. Он боится того, что я сочинил. По сути, это не может быть записано в нотной тетради — нет таких символов! Это потребовало бы нового музыкального языка. Я ещё не начал эксперимент, однако… он не может быть очень плохим. Ланкастер пишет, что может случиться некое проявление силы. Такая музыка может призвать определённую сущность из теней иного измерения.
То, что я изобрёл, конечно, не может вызвать ничего подобного, но эксперимент будет интересным. И помни, Рамбо, не прерывай меня.
Я хотел схватить его за шею и встряхнуть, чтобы привести в чувство. Я дважды открыл рот, но не вымолвил ни слова. Болдвин начал играть на «Лунакорде», и шепчущие звуки заставили меня замолчать быстрее, чем если бы мой рот закрыли рукой. Я должен был слушать; гений не разрешит ничего больше. Я был околдован, мои глаза парализовало от созерцания летающих пальцев друга.
Музыка возвысилась, следуя странным узорам из ритмов, которых я никогда не слышал прежде и надеюсь никогда не услышать вновь. Они были неземными, безумными. Музыка глубоко возбуждала меня; я чувствовал мороз по коже, мои пальцы дёргались. Я согнулся на краю кресла в напряжении и тревоге.
Волна холодного ужаса охватила меня, когда ужасная мелодия и дополнительный аккомпанемент возросли до наивысшей степени. Инструмент сотрясался и визжал в агонии. Безумная фантазия, казалось, вышла за пределы четырёх стен комнаты, вызывая содрогание в других сферах звука и движения, как будто некоторые ноты избегали моих ушей и уходили в другое место. На бледных губах Болдвина застыла мрачная улыбка. Это было безумие; ритмы были намного старше чем само человечество и бесконечно ужаснее. Они издавали запах разложения, которому не было названия. То было зло — зло, подобное песне друида или колыбельному напеву вампира.
Это произошло во время внезапного затишья в музыке. Окно в потолке над нами грохотало, и лунный свет, брызгающий сквозь окно, казалось, превращался в жидкость и мчался вниз. Одиночный удар интенсивной белизны разбил стекло, и вся рама проломилась внутрь. Обломки с грохотом рухнули на пол. Торшер потускнел и погас. Тем не менее безумная увертюра продолжалась, её отвратительное эхо, от которого трясся весь дом, казалось, достигло бесконечности и коснулось самих звёзд…