Я услышал разочарование в его голосе и ещё кое-что.
— Знаете, — признался он, внезапно наклонившись ко мне поближе, — внизу, в долинах, на пастбищах, есть зверёк, что-то вроде улитки, которого малайцы убивают на месте. Маленькое жёлтое существо, но люди по глупости боятся его: они верят, что когда зверёк пересекает тень их коров, он высасывает из них жизненную силу. Аборигены называют его «улитка Чауча». Теперь я знаю почему.
— И почему? — Поинтересовался я.
Миссионер оглядел самолет, и, казалось, вздохнул.
— Понимаете, на том этапе мы ещё жили в палатках. Мы ещё ничего не построили. Ну, погода испортилась, москиты стали активней, и после того, как садовник исчез, остальные ушли. Думаю, проводник убедил их уйти. Конечно, это оставило меня…
— Подождите, — перебил я собеседника, — говорите, ваш садовник исчез?
— Да, ещё до конца первой недели.
Был поздний вечер. Мы прогуливались по одному из полей менее чем в сотне метров от палаток, и я пробирался сквозь высокую траву, думая, что садовник позади меня. Я обернулся, а его нет.
Теперь пассажир говорил в спешке. В моей памяти всплыли эпизоды из фильмов 1940-х годов: испуганные туземцы сбегают с припасами, и я задавался вопросом, насколько это было правдой.
— Поскольку другие мои спутники тоже оставили меня, — сказал миссионер, — я не мог общаться с Чаучау, разве что на птичьем языке — смесью малайского и местного диалекта. Но я знал: что-то происходит. Всю неделю они смеялись над чем-то. Открыто. И у меня сложилось впечатление, что они как-то ответственны за это. Я имею в виду, за исчезновение садовника. Вы понимаете? Он был единственным, кому я доверял.
Выражение лица миссионера стало болезненным.
— Через неделю, когда мне его показали, он был ещё жив. Но он не мог говорить. Я думаю, что они так хотели. Видите ли, они — они что-то в нём вырастили.
Миссионера передёрнуло. В этот момент прямо позади нас раздался нечеловеческий пронзительный вой, похожий на сирену, он даже заглушал рёв двигателей. Это произошло так неожиданно, что мы с миссионером замерли на месте.
Я видел, как мой спутник раскрыл рот, словно повторял крик из прошлого; мы стали двумя стариками, что побелели от страха и схватили друг друга за руки. Это выглядело действительно комично.
Прошла целая минута, прежде чем я смог заставить себя обернуться. За это время уже прибежала стюардесса и стала тыкать в то место, где задремавший мужчина уронил сигарету на свои колени. Окружающие пассажиры, особенно европейцы, бросали на него сердитые взгляды, и мне показалось, что я чувствую запах горелой плоти. Наконец ему помогли стюардесса и один из его товарищей по команде, последний беспокойно посмеивался.
Как бы то ни было, этот инцидент прервал наш диалог и расстроил моего собеседника; как будто он спрятался за своей бородой. Он не стал больше ничего говорить, лишь задавал обычные и довольно банальные вопросы о ценах на еду и жильё.
Миссионер сказал, что направляется во Флориду, ожидая лета, чтобы как он выразился, «отдыхать и восстанавливать силы», по-видимому, за счёт своей секты.
Я немного разочарованно спросил его, что, в конце концов, случилось с тем садовником; мужчина ответил, что тот умер.
Нам принесли напитки; я увидел за окном североамериканский континент, сначала лёд на вершинах гор, затем линию зелени. Я поймал себя на том, что сообщаю миссионеру адрес моей сестры — Индиан-Крик находился недалеко от Майами, куда он направлялся, — и я тут же пожалел об этом. Что вообще я знал об этом человеке? Он сказал мне, что его зовут Амброз Мортимер.
— Фамилия означает «Мёртвое море», — объяснил он. — Из крестовых походов.
Когда я попытался вновь спросить о миссии, он отмахнулся от меня.
— Я больше не могу называть себя миссионером, — сказал Мортимер. — Вчера, когда я покинул ту деревню, я отказался от этого права.
Он попытался улыбнуться.
— Честно, теперь я просто гражданин.
— Почему вы думаете, что они преследуют вас? — Поинтересовался я.
Улыбка собеседника тут же исчезла.
— Я не уверен, что не преследуют, — ответил он не очень убедительно. — В старости у меня может развиться паранойя. Но я могу поклясться, что в Нью-Дели, и ещё раз в Хитроу, я услышал, как кто-то поёт… поёт определённую песню. Первый раз это произошло в мужском туалете, в другой кабинке; во второй — где-то за моей спиной. И это была песня, которую я узнал. Пели на «Старом Языке».