Такую картину я увидел в первую ночь, когда я вернулся после ужина в соседнем ресторане. Я чувствовал необычайную усталость и вскоре отправился спать.
Ночь была прохладной, я не нуждался в кондиционере; лёжа в огромной кровати, я слышал, как смеялись люди в соседней комнате, слышал шипение автобуса, движущегося по проспекту, и шелест пальмовых листьев на ветру.
Я потратил часть следующего утра, составляя письмо миссис Циммерман, которое должно ожидать её возвращения.
После долгой прогулки в кафе на завтрак я дремал. После обеда я сделал то же самое.
Включив телевизор — болтливое пятно в другом конце комнаты, чтобы он изображал собеседника, я пролистал стопку книг на ночном столике, окончательно отбрасывая те, что оказались не о путешествиях; большинство из них не открывали с тридцатых годов.
Я не нашел ничего интересного ни в одной из книг, по крайней мере, при первом осмотре, но прежде чем выключить свет, я заметил, что в воспоминаниях полковника Э. Дж. Патерсона имелся указатель.
Хотя я тщетно искал демона Шу Горона, я нашёл ссылку на вариант произношения этого имени. Автор, несомненно, давно умер, и он провёл большую часть своей жизни на Востоке. Он не особо интересовался Юго-Восточной Азией, и, следовательно, данный отрывок был кратким…
«Тем не менее, несмотря на богатство и разнообразие их фольклора, они не имеют ничего общего с малайским шугораном, своего рода бугименом, которым пугали непослушных детей. Путешественники слышали много противоречивых описаний этого существа, некоторые на грани непристойности. (Оран, конечно, малайское слово, обозначающее „человека“, в то время как шуг, что здесь означает „вынюхивать“ или „разыскивать“, буквально означает „хобот слона“).
Я хорошо помню шкуру, висевшую над баром в Клубе Торговцев в Сингапуре, которая, согласно традиции, представляла младенца этого сказочного существа; его крылья были чёрными, как кожа готтентота. Вскоре после войны полковой хирург возвращался в Гибралтар и, после должного осмотра, объявил, что эта шкура — просто высушенная кожа довольно крупного сома. Его никогда больше не приглашали в этот клуб».
Я не выключал свет, пока не чувствовал готовности заснуть, слушая, как ветер гремит пальмовыми листьями и завывает между рядами террас. Когда я выключил свет, я почти ожидал увидеть в окне тёмную фигуру, но, как говорит поэт, не увидел ничего, кроме ночи.
На следующее утро я упаковал свою сумку и ушёл, понимая, что моё пребывание в отеле оказалось бесплодным.
Я вернулся в дом сестры, и застал её в возбуждённом состоянии. Она разговаривала с аптекарем, живущим наверху; она была в ужасном состоянии и сказала, что всё утро пыталась связаться со мной.
Сегодня она проснулась и обнаружила цветочный горшок у окна своей спальни, опрокинутый, а кусты под окном были истоптаны. По боковой стене дома, в нескольких метрах друг от друга, тянулись две огромные косые черты, начинающиеся от крыши и идущие прямо до земли.
«Боже мой, как летят годы. Флегматичный человек средних лет. А ведь буквально вчера я был молод, полон энтузиазма и трепета перед тайной разворачивающегося мира».
Больше мне нечего сообщить. Здесь история вырождается в неслыханную коллекцию предметов, которые могут или не могут быть связаны: кусочки головоломки для тех, кто воображает себя поклонниками головоломок, случайный рой точек, а в центре широкий немигающий глаз.
Конечно, моя сестра съехала из дома в Индиан-Крик в тот же день и сняла для себя комнаты в отеле в центре Майами. Впоследствии она переехала вглубь материка, и стала жить с подругой в зёленом бунгало, украшенном лепниной, в нескольких милях от Эверглейдс, в третьем по счёту из девяти домиков в непосредственной близости от главной дороги.
Я остановился в её логове, чтобы написать это.
После того, как умерла её подруга, моя сестра жила здесь одна, совершая 40-мильную поездку на автобусе в Майами только в особых случаях: в театр с группой друзей, один-два раза в год за покупками. Всё остальное, в чём она нуждалась, можно было найти прямо здесь, в городе.
Я вернулся в Нью-Йорк, простудился и всю зиму провалялся на больничной койке, посещая сестру гораздо реже, чем хотели моя племянница и её сын. Конечно, попытка выбраться из Бруклина — не повод для насмешек. Человек выздоравливает гораздо медленнее, когда достигает моего возраста; это болезненная истина, которую мы все узнаем, если проживём достаточно долго.