— А твоя мама готовила такой чай, младший брат?
— Вы должны называть меня Вэнем, бабушка Мэй, — ответил я. — И да, она его делала. Я помню запах.
Это действительно так: аромат мяты, растёртой с чайными листьями, навевал воспоминания о детстве и тёмной хижине, где я спал, прижавшись к братьям.
— Стало быть, деревня, где ты родился, расположена недалеко отсюда, брат Вэнь. По аромату чая легко узнать то, в какой части империи Хань находишься, ведь листья обладают уникальным вкусом и готовятся по-разному, куда ни пойди. — Старушка сделала ещё один глоток и удовлетворённо вздохнула.
В памяти моей всколыхнулось былое, стоило лишь Джун передать мне пиалу с чаем. Мятное благоухание и тепло глиняной посуды, зажатой в руках, вернули меня в бамбуковую хижину моей семьи.
— Я много чего позабыл, в том числе название деревни, — тихо признался я. — Однако помню фестиваль, на котором мы сжигали подношения из чайных листьев, подобных этим… праздник Нефритового Журавля.
Бабушка Мэй всплеснула руками настолько резко, что её пиала с чаем упала, расплескав горячее содержимое по полу. Она выкрикнула что-то нечленораздельное, и глаза, обращённые ко мне, уже не искрились добротой и жизнерадостностью, а полнились страхом и отвращением. Её беззубый рот открылся, превратившись в чёрную щель, издавшую громкий клокочущий звук, от которого зашевелились волоски на моих руках. Перемена оказалась столь разительной, что я не успел среагировать; никто не успел. Мы все в недоумении уставились на бабушку Мэй.
Тогда девочка и её мать начали действовать. Бао-Юй обняла матушку и стала успокаивать, нашёптывая что-то на ухо; постепенно причитания сменились стонами. Они до ужаса походили на плач младенца. Тем временем Джун забрала у нас с Сатиндрой пиалы и стала выпроваживать из хижины.
— Что ты сказал? — спросил Сатиндра, пока Джун выдворяла нас на улицу.
— Только то, что в моей деревне был фестиваль, — ответил я. — Праздник Нефрито…
Я не успел договорить, поскольку бабушка Мэй снова завизжала, и Джун прижала свою маленькую ладонь к моему рту. Девочка с нескрываемым волнением покачала головой, а её узкие глазёнки так широко открылись, что я увидел белки вокруг чёрных радужных оболочек. Она вытолкала нас обоих за порог и вывела на дорогу, а после умчалась обратно.
Мы с Сатиндрой несколько минут стояли в подступающей темноте, слушая испуганные вопли бабушки Мэй. Всё произошло так быстро, что я даже не знал, как к этому относиться. Мы оторопело переглянулись и, убрав наши чаши для подаяний, двинулись прочь от хижины.
Тут крики прекратились, и мы услышали звук приближающихся шагов. Обернувшись, мы увидели, что к нам несётся Джун с небольшим узелком сырого риса в руках. Без слов она вложила его в мои ладони. В её глазах сострадание боролось со страхом. Я поблагодарил за щедрое пожертвование, а затем задал вопрос:
— Что сказала твоя бабушка, когда я упомянул… птицу?
Я сознательно не использовал слова, которые так расстроила бабушку Мэй.
Джун нахмурилась, облизнула губы и оглянулась на хижину, где тусклый свет лился из дверного проёма на дорогу.
— Проклятый, — вымолвила она чуть слышно, а ветер словно украл её ответ и унёс в неведомую даль, настолько сказанное казалось нереальным. Я хотел, чтобы девочка произнесла это ещё раз для пущей убедительности, но она повернулась и побежала к хижине.
— «Проклятый»? — медленно повторил Сатиндра на языке ханьцев. — Значит ли это то, о чём я думаю?
— Да, — приуныл я.
Сатиндра рассмеялся и приобнял меня за плечо, затем легонько похлопал по спине.
— Не позволяй суеверной старухе напугать тебя, младший брат. Проклятый. Ха! Если уж на то пошло, мы благословлены. Давай найдём поле, где сможем переночевать.
Той ночью мы спали под звёздами, и Сатиндра оставался в приподнятом настроении, невзирая на то, что я хмурился. Он перечислил удачно сложившиеся обстоятельства: перед припадком бабушка Мэй благословила нас обильным ужином и предоставила возможность поделиться дхармой; погода стояла тёплая и не дождливая; разбойники не напали на нас и не ограбили; скоро мы окажемся в деревне, где я родился, и, возможно, даже найдём мою семью.
— Два странствующих монаха вряд ли могут желать большего, — изрёк он, когда мы улеглись.
Я спал урывками и был меланхоличен весь следующий день. Утренняя медитация, во время которой мы на ходу повторяли мантру, не принесла успокоения. Ближе к полудню мы остановились на отдых. Сатиндра приготовил немного риса, который нам дала Джун, и мы пообедали, смакуя каждое зёрнышко. Еда оказалась с привкусом мяты, и это породило в моей голове путаную смесь воспоминаний.