Через несколько минут она в юмористических тонах рассказывает об этой сцене друзьям.
В квартире Тагеров собрались товарищи. Здесь, кроме хозяев, профсоюзный деятель Курт Рааб, получивший прозвище Лютый за свои резкие выступления против хозяев. Он еще молод. Когда он не на трибуне и не в центре спорщиков, это тишайший человек. Даже стеснительный. Его маленькая жена Мария, работница перчаточной мастерской, наоборот, бойка за столом и робеет, если ей приходится сказать на собрании всего только три слова: «Товарищи, не курите!»
Собравшиеся обсуждают конфликт с хозяином швейной фабрики.
— Владельцы отвергли требования рабочих упорядочить расценки. Надо их принудить, — полагает Клара, — забастовкой!
— Я того же мнения, — Пауль всегда поддерживает Клару.
Курт Рааб задумчиво грызет ноготь.
— Да что, в конце концов, тебя смущает, Курт? — с досадой спрашивает Пауль.
— Лично меня ничего! Но хозяин наш, господин Фохт, такой же социал-демократ, как мы с вами…
— Нет, вовсе не такой! — возражает Клара. — Я против того, чтобы подлые дела прикрывались именем партии!
— Абсолютно согласен. — Курт ерошит свою шевелюру. — Фохт покрывает приставания мастеров к молодым работницам, Некоторые мастера завели себе прямо-таки гаремы.
— Призови этого Фохта вместе с его мастерами к порядку, Клара! Через «Равенство»! — горячо воскликнула Эмма — жена Пауля. — Нельзя же замалчивать такие вещи!
Они засиделись допоздна, обдумывая план выступления в газете.
Клара приняла приглашение лейпцигских товарищей. Она выступит на больших собраниях рабочих и интеллигенции в зале «Пантеон» и в новом профсоюзном клубе.
Поезд проносил ее мимо весенних полей, мимо аккуратных поселков, и она отмечала все перемены в знакомых ландшафтах: выросшие на берегах реки фабричные корпуса, частую сеть подъездных путей, густые дымы множества труб, вышки торфяных разработок, броские рекламы торговых домов, акционерных обществ, компаний…
Несколько лет назад, когда Клара уже была опытным партийным работником, она все никак не могла преодолеть робость перед публичным выступлением даже в самой привычной ей среде. Ну что поделаешь, душа у нее уходила в пятки, едва она представляла себя на трибуне…
Осип когда-то подсмеивался над ней:
— Ты пропагандируешь женское равноправие, а трибуну уступаешь мужчине. Неужели ты не можешь высказать на людях то, что так хорошо знаешь?
Первое выступление Клары состоялось в Зелерхаузене во времена «Исключительного закона». Собрание было нелегальным.
Полиция узнала о его подготовке.
Но в скромной молодой женщине, типичной домохозяйке, как бы невзначай заглянувшей в трактирчик «Золотая долина», было трудно заподозрить злокозненную агитаторшу.
За столиками сидели рабочие окрестных фабрик, завсегдатаи трактирчика, они пили пиво, курили, толковали о своих делах или играли в карты. На этот раз многие привели с собой жен. Они понимали, что нужна немалая отвага, чтобы в такое время произносить противоправительственные речи. Да и все собравшиеся вполне могли очутиться под арестом: «Исключительный закон» действовал точно и неумолимо. Поэтому дозорные охраняли вход, чтобы собрание могло мгновенно превратиться в безобидное празднование какого-нибудь местного события: юбилея пожарной команды или городской бани.
Клара запомнила этот вечер, доброжелательные лица слушателей и то теплое, как бы родственное отношение к ней, к ее несмелости, искреннее внимание к ее рассказу о человеческих судьбах, о положении рабочих в бисмарковской Германии. О том, что они, в сущности, сами знали из своего жизненного опыта, но над чем не задумывались, считая это неизбежным злом жизни.
Клара запомнила зеленые ставни на окнах, герани на подоконниках, тускловатый фонарь у входа. Тишину собрания, сначала смутившую ее, а затем подбодрившую. И даже гудки паровоза, который тащил тяжелый состав совсем близко…
И теперь в поезде, приближавшем ее к родным местам, Клара с некоторой гордостью думала, что за ее плечами уже многое, отделяющее ее от вечера в «Золотой долине».
Разве можно забыть тот день, когда она поднялась на трибуну конгресса?
Она была тогда во власти горя. Но именно память о муже поддерживала ее.
Наступала бурная пора — лето 1889 года. Учредительный конгресс Второго Интернационала открывался в Париже четырнадцатого июля, в день народного праздника в этом году особенно знаменательного, потому что исполнялось сто лет со дня взятия Бастилии.
Уже не было в живых Маркса, не мог приехать на конгресс Энгельс, но он руководил его подготовкой. Он требовал от Лафарга как главы партии полного размежевания с оппортунистами.