— Я тебя познакомлю с Лениным, — шепчет Роза.
— Удобно ли?
— Почему же нет? В перерыве.
— Ты уже слышала его?
Да, конечно, Роза встречалась с ним.
— Его жена тоже в партии. Ее зовут Надежда Крупская.
— Какая она?
— Очень скромная. И миловидная.
В зале все еще негромкая разноголосица, словно настройка в оркестре. Август Бебель окружен англичанами: здесь его друзья, с которыми он встречался, приезжая к Энгельсу в Лондон. Небольшая изящная фигура Августа выделяется среди несколько мешковатых, рослых мужчин в скромных темных костюмах.
В этот день Клара выступала против велеречивой ораторши, призывающей женщин-работниц бороться за свои права вместе с буржуазными дамами. И только постепенно, шаг за шагом завоевывать эти права.
— Современные кунктаторши[12] существенно отличаются от своего прародителя: Фабий Максим, прозванный Медлителем, медлил в войне с Ганнибалом, полагая, что политика выжидания ослабит напористого противника. Оставим на совести Фабия мудрость его решений, — говорила Клара, — как-никак третий век до нашей эры — можно найти примеры и поближе. Но капитализм, против которого мы выступаем, вряд ли можно уподобить Ганнибалу: замедленные маневры ему что слону дробинка!
В комиссии по избирательному праву Клара сразу заняла бескомпромиссные позиции. Она не раз на страницах «Равенства» критиковала австрийских социал-демократов за оппортунизм. Она понимала, что ей придется иметь дело с «самим» Виктором Адлером!
Виктор Адлер не привык к критике. Он привык к лести и поклонению. К тому, чтоб его называли «отцом социал-демократии». И даже к тому, чтобы сама фамилия его обыгрывалась как символ[13].
Виктор Адлер входит в зал заседаний, когда Клара уже произносит свою речь. У него величественный и благодушный вид, но где-то в глубине глаз мерцает беспокойство.
Клара ловит его настороженный взгляд и возвращается к первоначальным словам своей речи: она в лицо Адлеру скажет все, что думает.
— Австрийские социал-демократы задвинули в тень избирательное право женщин. Как задвигают второстепенный предмет, чтобы не болтался под ногами! В погоне за парламентскими местами они склонны замять вопрос о праве женщин избирать и быть избранными…
У Адлера на лице одна из самых приятных его улыбок. Его речь льется плавно, слова выплескиваются безостановочно. Да, ради завоевания парламентских мест они сочли удобным в своей агитации не выдвигать на первый план требование избирательных прав для женщин!
Клару поддерживают, и особенно энергично — Ленин. Видно, ему по душе такой нелицеприятный и прямой разговор.
Вскоре после конгресса Клара узнала, что перевод ее статьи «Международный социалистический конгресс в Штутгарте» на русский отредактирован Лениным и снабжен им примечаниями. Роза перевела их Кларе.
— Вот слушай: «Оценка Штутгартского конгресса дана здесь замечательно правильно и замечательно талантливо: в кратких, ясных, рельефных положениях резюмировано громадное идейное содержание съездовских прений и резолюций». И напоминается о твоей полемике с Адлером и с «кунктаторшей»…
Роза и Клара обдумывают, как на страницах «Равенства» передать не только решения конгресса, но и его атмосферу.
Клара читает длинные узкие листочки — гранки «Равенства». Основное сейчас — разоблачать приготовления к войне.
Мысли ее неизбежно возвращаются к одному: Карл Либкнехт в тюрьме… За антивоенную пропаганду в казармах… Карл — достойный сын своего отца, и неудивительно, что его боятся враги… И вот он вырван из жизни!
Клара снова углубляется в работу.
Кете Дункер подает ей пакет со штампом полицейского управления, Кете объясняет:
— Теперь у нас вершит полицейскими делами новое лицо: некий Людвиг Тропке.
— Это кто такой?
— Полицейский офицер, так сказать, новой формации. Хотя и немолод… Играет в либерализм.
— Что он хочет от меня?
Клара с изумлением читает текст очень уж вежливого приглашения в полицейское управление.
— Когда полицейский начинает проявлять вежливость, я слышу свист резиновой дубинки, — ворчит Клара. — Может быть, это связано с запрещением той статьи о военных расходах?
— Не думаю. В конце концов, мы сумели протащить ее. Под другой рубрикой.
— Ох уж эти протаскивания верблюда сквозь игольное ушко! Впрочем, Кете, ты наловчилась в этом. Скоро под рубрикой «Советы по домоводству» ты поместишь призыв к ниспровержению кайзера…
Клара уже забыла про Людвига Тронке и его непонятное приглашение.
Однако тут же вынуждена о нем вспомнить: в ее руках исполнительный лист. Редактор «Равенства» приговаривается к штрафу за оскорбление правительства в статье об избирательном праве.
— Что там такое говорилось по адресу правительства, Кете?
— Посмотри: вот эта статья. Клара читает:
«Псевдопатриоты низводят родину до положения дойной коровы, обеспечивающей их маслом, и до дракона, стерегущего награбленные ими сокровища. Такая родина не может быть отчизной для эксплуатируемых…» Ну что ж… Я готова уплатить двойной штраф, если мне разрешат в следующий раз усилить выражения.
Пролетка останавливается перед скучным казенным домом, и Клара, подбирая юбку, поднимается по не очень чистой лестнице, уставленной пыльными растениями в кадках.
Клара велела доложить о себе.
— Господин Тронке просит! — было сказано тотчас. Навстречу ей шел от стола довольно стройный для своих лет мужчина с приятным, но каким-то очень мелким лицом. Да и все у него было мелким: рост, руки, ноги. При всем том он держался уверенно, и какая-то внушительность была в его неожиданно густом голосе:
— Уважаемая госпожа Цеткин, мне очень лестно, что вы посетили меня. Я бы не осмелился… Если бы не одно ничтожное формальное обстоятельство…
И тон и Слова как-то не подходили к полицейскому чиновнику даже «новой формации»!
— Что же это за обстоятельство, господин Тронке?
— О, совсем незначительное! Но форма… форма — это вещь! Без формы нет и содержания.
«Склонен к философии… Но какое отношение это имеет к ней как редактору «Равенства»?» Клара ждала.
— Вот, — Тронке нашел в ящике стола какую-то бумагу и подал Кларе, всем своим видом показывая, насколько ему не нужна и даже противна эта вовсе никчемная бумажонка.
Клара с удивлением читала. Это был полицейский протокол, составленный по поводу ее выступления в Криммитчау, речи, произнесенной на собрании бастующих рабочих, «призывающей к разжиганию классовой розни»…
— Помилуйте, да это было больше трех лет назад.
— Совершенно верно. Мой предшественник держал эту бумагу… до случая!
— И вы полагаете, что такой случай представился?
— Нет, госпожа Цеткин, ни в коей мере. Но дело в том, — он вздохнул с наигранной грустью, — что времена меняются. И должен вам заметить, что те самые слова, которые вы изволили произносить в Криммитчау три года назад… Сегодня они звучат иначе.
— И что же из этого следует? — спросила Клара холодно.
— Вам надо это подписать, Для формы. Просто для формы…
Тронке поднялся и щелкнул замком сейфа. Нырнув в сейф, он извлек из него всего-навсего хорошо знакомый Кларе экземпляр «Равенства». «Стоило ли его держать в такой секретности?» — подумала Клара и тут же увидела, что газета сплошь расчеркана красным карандашом.
— Попрошу вашего внимания, фрау Цеткин, — сказал Тронке, заметно укрупняясь, может быть, благодаря важности и значительности происходящего. — Вот ваша статья. И вот строки: «Такая родина не может быть отчизной для эксплуатируемых». Если понять смысл этой фразы точно, то она сеет сомнение в душе патриота…
— Но ведь выше очень ясно говорится о застрельщиках войны, о том, как они понимают патриотизм. Слова «такая родина» подразумевают умаление понятия родины эксплуататорами.