От всего сердца приглашаем к нам в гости, в Караганду. Побеседуйте с больными, это воодушевит их в тяжелых буднях жизни.
По поручению больных и врачебного персонала Л. И. Крочик".
"Не знаю, как начать, как обратиться к вам, наш дорогой человек, чтобы выразить то обилие чувств, которое вызвала повесть. Я пишу одна, но почему-то уверена, что со мной согласятся многие. Последние страницы, и... слезы радости застилают глаза, слезы гордости за людей, живущих рядом с нами. Что мы знаем о них? Чем заплатить, какой ценой за то, что они делают для нас, иногда даже рискуя жизнью. Что такое подвиг? Есть ли любовь? В чем смысл жизни? Какое оно, солнце? Кого не волнуют эти вопросы в юности! И вы, вы смогли донести их содержание, раскрыть во всей глубине, тронуть, на мой взгляд, самые черствые души.
Замечательная жизнь замечательных людей! Разве это не образец обыкновенной и такой красивой жизни, искренности чувств, благородство души, чистоты отношений?
Читаю я плачу. Ощущаю боль Сережи и переживания Тани. Вы знаете, я завидую вам. Я радуюсь вместе с вами. Вы нужны нам, понимаете, нужны нам, молодому поколению, как друг, как современник. Спасибо вам.
Студентка ХПИ Воловик Н.. г. Харьков".
Рита дрожащими руками распечатывала одно письмо за другим и клала их передо мной на стол. j - Читай вслух, - попросила она.
- Не могу. Ты читай.
Она смотрела на меня испуганными глазами, и отрицательно качала головой.
- Сперва ты, я потом...
Перечитав письма, я оделся и вышел на улицу. Ярко светило солнце, в голубой бездонной вышине беспорядочной кучей летели грачи. На дереве в соседнем дворе ворковал скворец, и звуки били какими-то мягкими, теплыми, будто рождались приближающейся весной и ласковым теплым солнышком. "Неужели получилась повесть? Боже мой! Неужели получилась? Неужели нравится людям?" В голове все путалось и мешалось. Я куда-то шел или почти бежал, пересекал улицы, сворачивал в переулки, порой хотелось, чтобы меня все видели, потом пугался этого и вновь сворачивал в безлюдный переулок. В центре города меня остановил Витька. Вернее, я сам увидел его и подбежал к нему.
- Витя, ты знаешь, я письма получил!
- Какие-нибудь неприятности?
- Ты знаешь, они все хвалят.
- Ну-у-у, старик, ты напугал меня! У тебя такой вид, будто за тобой банда гонится!
- Нет, Витька, я правду говорю. Им всем нравится. Оня уже писателем меня называют.
Он рассмеялся и похлопал меня по плечу. - Как Рита с Татьяной?..
- Читают.
- Что читают?
- Ну, письма. Их же шесть штук!
- Вечером забегу. Прости, старик, спешу в клинику. - Он отошел, остановился метрах в пяти, повернулся ко мне, поднял вверх сжатый кулак: То ли еще будет, старина!
По дороге домой я вспомнил другое письмо. Было это три года назад. Стояла мокрая, затяжная осень. День и ночь лили серые холодные дожди. В комнате стоял полумрак, а на душе было тоскливо и неспокойно. Уже прошло три месяца, как отослал рукопись в одно из московских издательств, а оттуда ни слуху ни духу.
(Надеюсь, что меня поймет и простит читатель за то, что не называю издательства. Делаю это не потому, что чего-то боюсь или опасаюсь. Нет! Ведь тот ответ, который я получил, писал один человек, писал совершенно незнакомому автору. Я не оправдываю того человека. Но ведь издательство это огромный и сложный организм. И... ну, честное слово, просто не поворачивается язык назвать известный всей стране коллектив в такой связи.)
Почтальон, еще издали завидев меня, опускала голову и молча проскальзывала мимо. Я понимал: ей было жалко меня. Хрупкая черноглазая Зойка, не поступившая в педагогический в этом году, наверное, догадывалась, что я жду не просто вести откуда-то, но и связываю с этим очень многое в своей жизни, решаю вопрос - быть или не быть. Так оно и было. Зойка не ошибалась.
В тот день она прибежала к нам рано утром. Без обычной почтовой сумки, с одной бандеролью в руках. Глаза ее радостно горели, и вся она светилась, будто только вот сейчас, после долгой разлуки встретила самого дорогого-, любимого человека или по крайней мере ждет верной встречи с ним.
- Вот! - выдохнула она, обеими руками протягивая бандероль.
- Читай, - кивнул я Рите, когда Зоя вышла.
- "Уважаемый Владислав Андреевич! - прочитала она и посмотрела на меня. - Возвращаем вам повесть "Всем смертям назло...". Тема, за которую вы взялись, не нова в литера" туре, хотя и очень интересна. Взять тему - еще не значит разрешить ее. Мы приветствуем вашу творческую смелость, И в этом направлении вам кое-что удалось. Hо в основном, нам кажется, вы взялись за непосильную ношу. Очевидно, вам незнакомы даже элементарные законы построения литературного произведения, да и с материале"! вы. ятасо не в ладах. То, о чем вы пишете, скорее пытаетесь писать, похоже на сентиментальную и малозанимательную историю, с какими-то африканскими страстями, детали которой зттаете- понаслышке. Советскую же литературу характеризует глубокое проникновение в жизнь, всестороннее знание ее. Литературной ценности ваше произведение нe представляет..."
То было трудное врем". Друзей в литературном мире у меня не было, близким я стеснялся показать свое творение, и это письмо, сверху и снизу снабженное официальными печатями и штампами, было принято как суровый, но честный и справедливый приговор. Вновь померкло солнце, и жизнь более чем когда бы то ни было казалась- ненужней. Пять или шесть самых- первых вариантов повести с помощью соседа и втайне от Риты были сожжены. Сейчас мне очень жаль их. Кажется, таж были интересные моменты которые потом не удалось восстановить. Но тогда вопрос "быть или не быть?" был решен в пользу последнего. Соломинка, зге которую уцепился утопающий, оказалась тем, что она к есть на самом деле. Несколько средних вариантов повести, затерявшихся в столах и на полках, к моему счастью, остались целы.
В жизни все проходит. Кончился кризис и у меня. Не прошло и гада, как меня вновь с неодолимой силой потянуло к письменному столу...
Я вернулся от воспоминаний к действительности и заспешил домой. У дома с Таней на руках меня встретила Рита.
- Славка... - ткнулась лбом в мою грудь. - Ты им ответь. Всем, всем... Что очень рад, благодарен, что мы счастливы... Ну и все такое...
- А что "такое"?
- Да ну тебя! А помнишь?
Мы все помнили. Даже и то, что очень хотелось забыть.
- Папа, - заговорщицки потянула меня в сторону Татьянка. - А мама плакала, когда ты уходил.
- Это она от радости.
- А разве от радости плачут? - Плачут, дочка, плачут...
Спокойной, отрешенной от всего работы над новой повестью не получалось. Поток писем увеличивался с каждым днем. Теперь Тимафеевна (Зоя поступила в педагогический и училась уже на втором курсе) приносила по десять, двадцать писем в день. Они входили в дом как добрвге друзья, и их нельзя, невозможно было отложить в сторону, заставить подождать.
"Здравствуй, сынок!
Прости меня, старую одинокую женщину, за то, что врываюсь к тебе своим письмом. Мне очень трудно сейчас. В Вольнице мой сын, мой Валерик. Два месяца назад ему ампутировали правую ногу. Дикий, невероятный случай. Баловались около проходящего трамвая, и его кто-то нечаянно, а может, умышленно, толкнул под колеса. Казалось, самое страшное уже позади. Все операции прошли успешно, Валерик стал поправляться. А две недели назад, как раз в воскресенье, аахажу я к нему, а рядом с ним Игорь, дружок его, и на тумбочке бутылка водки. Валера, говорю ему, зачем тебе это? Он посмотрел на меня и как крикнет: а что мне еще осталось! И пошло с тек пор. Въшезут его в коляске во двор, а около него все льяницы гужом. По-всякому говорила с ним, извелась вся, ничего не хочет понимать. Напьется, а потом ллачет. Погибнет ведь Валерик, единственная моя радость в жизни, и не оттого, чта инвалидом стал, а от нее, проклятой, от водки, погибнет. Вижу и чую я все, а совладать с ним не могу. Сынок, дорогой, я прошу тебя, на коленях умоляю, помоги моему сыну. Ты прошел через этот огонь, помоги Валерику, напиши ему письмо, вразуми его. Только ты сможешь спасти моего сына от пропасти. Я умоляю тебя.