— Притормози, Яковенко! — закричал Афанасьев. — Сейчас из пушки влепим разок в парадный подъезд!
Афанасьев решил, что танк качнула так сильно отдача. Но тут же Яковенко доложил, как всегда спокойно и деловито:
— Командир, перебита левая гусеница. Бьют сбоку из бронеколпака.
Жилин не ждал команды, он разворачивал пушку, прильнув к окуляру прицела, искал дот. Вот он рядышком. Огонь!
Высоким веером полетели чёрные куски брони, из зияющей дыры пополз жёлтый дым.
Но танк впёред идти не мог. Он лишь медленно поворачивался вокруг, пушка высматривала добычу. Немцы спрятались, притихли. Понимали, что русские танкисты хотят подороже продать свою жизнь.
— Притаились, клопы, — шептал Афанасьев. — Ваня, врежь ещё разок им в парадное! Чувствую я, штаб здесь.
Пушка выстрелила два раза. Вдруг в танке поплыл густой чёрный дым. Нет, это не пороховой дым танкового орудия. Жилин закашлялся, захрипел.
— У вас горит? — крикнул Афанасьев вниз водителям, но тут Жилин дёрнул его за рукав, показал вверх. Дым вползал сверху через открытый люк. Алексей Николаевич выглянул из люка. Сзади поднимался чёрный с красноватым пламенем столб дыма. Горела бочка с запасным горючим, привязанная сзади за башней. «Если горящий соляр попадёт через жалюзи на мотор — танк вспыхнет, как свечка», — пронеслось в голове.
Не раздумывая, Афанасьев выскочил из башни и, закрыв лицо руками, стал ногой что было силы сталкивать бочку. Но не тут-то было: бочка была привязана крепко. Соляр брызжет огненными каплями, падает на комбинезон, дым ест глаза, дышать нечем. Над головой запели пули. А он снова и снова бил ногой по бочке.
И вдруг раздался страшный взрыв. Что случилось, Алексей Николаевич так и не понял. То ли немцы противотанковой гранатой подорвали их, то ли ударили из пушки, а может, взорвалась бочка с горючим. В памяти Афанасьева осталось несколько мгновений — вот его подняло в воздух, завертело. И всё. Дальше тьма.
Очнулся он в госпитале — контуженный, обгоревший. Испугался, увидев темень перед собой, застонал. Еле дотянул руку до головы, потрогал — всё забинтовано.
— Глаза, — застонал он. — Глаза…
Издалека донёсся чей-то тягучий голос:
— Врач велел передать, что всё у тебя, браток, в целости. Глаза невредимые. Затылок, щёки обгорели, да спина малость. Поляки тебя подобрали. А когда наши вошли в город, они тебя сюда доставили. Не паникуй, браток, засни. Сон все болезни вылечивает. Спи.
Ожоги заживали медленно, особенно на лице, но дней через десять Афанасьев уже ковылял по палате. Всё здесь было непривычно, не так, как у нас. Госпиталь размещался в старой красивой гимназии, а сёстрами милосердия были самые настоящие монахини, добровольно вызвавшиеся ухаживать за ранеными русскими и поляками.
В длинных халатах, худенькие, испуганные криками раненых, личиком беленькие, услужливые. Особенно поражал головной убор — и не косынка, и шляпа не шляпа. С чьей-то лёгкой руки стали называть их «летучей мышью». И вправду, похоже.
Одна монашенка, совсем ещё подросток, звали её Кристиной, всё суетится у койки Алексея Николаевича. Простыню поправит, подушку подобьёт. Вишни носит, яблоки недозрелые из дому. Глядит он на неё сквозь щёлки бинтов, хочет улыбнуться, да боль страшная получается. Щёки покрылись жёсткой болезненной кожурой, зудят. Просит он её письмо написать — рука правая в гипсе. Не умеет по-русски, извиняется. Майор-сосед помог. Письмо было немногословным: «Милая моя Шура. Получишь похоронную — не верь, живой я. Скоро поправлюсь, пойду добивать фашистов».
Целую неделю Алексей Николаевич просил у врачей разрешения сходить в город. Его и слушать никто не хотел — раненого с постельным режимом на прогулку? — как бы не так. Но упросил всё-таки. Новый хирург — молодой лейтенантик, только что из медицинского института — понял его, отпустил на часок с условием, что Афанасьева будет сопровождать медицинская сестра.
Надо было видеть, с какой радостью и гордостью повела Алексея Николаевича по своему городу Кристина. Глаза её лучились, нежные тонкие руки заботливо поддерживали Афанасьева. «Глядите, — говорило всё её существо, — я веду русского героя-танкиста, нашего самого первого освободителя».
В левой руке у Афанасьева — старинная суковатая палка, подарок отца Кристины, голова ещё в бинтах, на ногах — растоптанные шлёпанцы. Идут они медленно, молча. Люди останавливаются, глядят на них, а Афанасьев торопится туда, на площадь.