— Почеши, — Наташка протянула свою длинную ногу с розовыми ногтями. — Ой, щекотно! — Она ткнула меня ногой под бок. — Полежи спокойно хоть минуту.
Но я никак не могла утихомириться: кувыркалась через голову, зарывалась в песок и потом бежала смывать его, фыркая и отдуваясь.
Несильный ветер гнал ленивую волну на низкий берег, она нехотя зализывала отмель и уходила обратно к чистым водам с легким, как бы презрительным шипением.
— Ты дите, Лелька, — сказала Наташка.
— Почему же это я дите, а ты не дите? Только что ты — здоровая кобыла, и всего! — обиделась я.
— Я — женщина, — спокойно сказала Наташа, расчесывая мокрые волосы, — а ты еще недомерок.
Я обиделась пуще.
— Невелика заслуга, подумаешь. И если хочешь знать, у меня тоже была любовь.
— Да? — спокойно удивилась Наташа.
Невероятно привирая, я принялась рассказывать про свой роман с Валерием. По моим рассказам выходило, что он всячески домогался моей любви и даже говорил мне, что мы «как равнозначащие свободные личности должны шествовать по жизни рука об руку». Но в последнюю минуту шествие отменилось, потому что к Валерию приехала жена.
— Так. Значит последняя минута все-таки не состоялась? — задумчиво спросила Наташа.
— Нет, — виновато ответила я.
— Не унывай, — покровительственно сказала Наташка, — все еще впереди. А твой Валерий — он ничего. И что рябой — так это даже интересно!
— Ну, уж рябой! Так, немножко...
— Как у нас говорят: «У его на носе черти рожь молотили»...
Наташка, конечно, могла издеваться надо мной, как хотела: ведь она целых две недели была замужем, пока не выяснилось, что они с Матвеем не сошлись характерами. Как Наташка мне объяснила, они остались товарищами по борьбе — и только. Конечно, Матвей совсем не хотел быть только Наташкиным товарищем по борьбе. Я помню, как он приходил к нам в коммуну и все пытался выманить Наташку на улицу для разговора. Но она с ним говорила только о политике. И на улицу не шла. И Матвей перестал ходить к нам. Мне было жаль его, большого и красивого, когда он невпопад отвечал Наташке что-нибудь про мировую революцию или эмпириокритицизм.
Между прочим, Матвей был художником и без конца рисовал Наташку.
Он рисовал ее не в том ситцевом платье, которое она носила, а в каком-то кисейном, с бантами. И говорил, что Наташка — «тургеневская девушка». Какое нахальство! Сравнивать ее с Лизой, ушедшей в монастырь из-за того, что — подумаешь! — у Лаврецкого оказалась жива жена! Или с глупой, как пробка, Джеммой! Конечно, Наташку это просто бесило.
Что касается моего романа с Валерием, то, по правде, тут хвастать было нечем. И собственно, на что я могла надеяться? Ему исполнилось двадцать пять. Он был комиссаром, очень важным, даже на автомобиле ездил. И конечно, ему «была не новость смиренной девочки любовь». А я, малолетняя дура, влюбилась в него, еще когда он работал у моего отца подручным, а я просто малявкой бегала по огородам. Но «любви все возрасты покорны», и я тоже была покорна. Может быть, конечно, это потом мне показалось, что я еще тогда была в него влюблена. Но все-таки что-то было с самого начала. Потому что, помню, я ужасно плакала, когда Валерий уехал в Петроград. Мама пекла ему пирог на дорогу, а папа говорил: «Не журитесь: Валерка не пропадет, у него на плечах голова — не задница!» Это у моего папы высшая похвала.
А потом я уже была большая и ходила в ячейку танцевать. Мы танцевали на веранде хозяйского дома при луне. Хотя было еще довольно холодно и шел дождь. Я танцевала с одним парнем падеспань, и вдруг кто-то меня хватает прямо за юбку и оттаскивает от моего кавалера. Я даже не узнала Валерку сразу: он стал почти что старый, в солдатской папахе и кожаной тужурке. Он меня приподнял, посмотрел на меня близко и говорит:
— Лелька, ты стала взрослая!
Тут я влюбилась окончательно. И мы танцевали с ним вальс, и падекатр, и полечку: «Пойдем, пойдем, ангел милый, пойдем танцевать со мной!»
Потом дождь кончился, и мы убежали в сад и сидели под деревом на скамейке до рассвета. Это я в первый раз в жизни сидела до рассвета.
Валерий спросил:
— Тебя дядько Пахом не вздует за то, что ночью шляешься?
Я ответила независимо:
— Вот еще чего! Руки коротки!
Но все-таки мне было немножко не по себе.
Мой папа был против всего: и ячейки, и танцев. Но со мной он не мог ничего сделать. Чуть что, я начинала кричать, что меня притесняют как личность и что папа — феодал. Мой папа не знал, что такое феодал, и пугался. А мама говорила: «Не хвилюйся, Пахом! Хай скаженна девка перебеситься!»
А потом я подумала: «Где же Валерий остановился? Ведь он жил всегда у нас на квартире».