Понимание глобальной перемены догнало меня на перекрестке Садовой и Невского, где я дожидался зеленого сигнала светофора. Вдруг накатила волна жара, реклама на проезжающем поперек троллейбусе расплылась по лобовому стеклу, и я понял, что разрыдался. Я рыдал так, что из-за слез не видел даже приборной доски, а соплями брызгал на рулевое колесо. Сзади стали сигналить. Одной рукой я теребил рычаг передач, а другой безуспешно пытался утереть слезно-сонливую Ниагару. Я стоял под зеленым сигналом и заливал внутренности своей шикарной тачки истерическим настоем годичной выдержки.
Ко мне подбежал гаишник с явным намерением напихать мне жезлом по ряхе. Некоторое время он взирал на мою опухшую, зареванную физиономию. Наверное, я был в тот момент похож на маленького мальчика, потому что на лице его была написана неподдельная жалость. Он спросил, может ли он чем-то помочь. Человеческое присутствие вернуло меня к действительности, потому что поток вдруг иссяк, и я, размазывая сопли по рулю, тронулся и покатил к студии. Там я немедленно нажрался, и все три дня продолжал бухать и трахать каких-то вызванных девок.
Когда я приехал домой, то Ольги ни в квартире, ни в моей жизни уже не было.
Привыкнув к этому, я понял, что в своем Кипрском изгнании я сгнию, частично от безделья, а частично и от одиночества. Девственно чистый клочок острова был выгодно продан. Я остался в Санкт-Петербурге, наедине с его вечным предпростудным климатом и бешеным рабочим темпом.
Ольга была исключением в том смысле, что она наблюдала становление моего бизнеса с самого начала. Знание того, что каждый день под моим патронажем и взором разнообразно сношаются десятки голых мужчин и женщин, не было для неё откровением, тем более, что она и сама была «в теме», выполняя административно-ассистирующие функции. Еще одним ярким исключением стал Пал Николаич, являвший собою представителя совершенно несовместимой с порнографией категории людей, однако отнесшийся к ней крайне объективно и с позиции широких взглядов.
Но ведь кроме Ольги, да и после нашего с ней расставания, меня продолжали окружать сотни людей, с которыми я общался по разным поводам. И из этих-то сотен далеко не все были «в теме». Кого-то приходилось посвящать, а от кого-то, наоборот, скрывать большую часть делового айсберга, из практических или этических соображений.
Например, мои родители, которые до сих пор не знают о происхождении моего капитала и причине всех событий, приведших меня к пространственно-временной данности, из которой я нишу эти строки. Это незнание порождало множество ситуаций комических, а порой и драматических, отзывавшихся, впоследствии, изрядной головной болью.
Однажды, посреди не предвещавшег о грозы белого дня, мне позвонила мама. Она была полна участия и материнской любви. Она сказала, что в жизни случается всякое, и что, бывает, происходят вещи и пострашней. Но, несмотря на это, я всегда буду её сыном, её любимым мальчиком. И мама — это тот единственный человек, к которому можно прийти и поделиться всем. То есть абсолютно всем-всем-всем. А уж тем более такой важной и абсолютно не катастрофичной вещью. «Ведь для мамы нет ничего страшного в том, что ты — голубой».
Я и так млел всю дорогу, выслушивая этот монолог. А в финале вообще вынужден был свернуть на правую полосу и припарковаться.
«Мама, я — не голубой. Что случилось?»
Случился банальнейший казус по моей вине и головотяпству. Крупная немецкая гей-порностудия, с которой я наладил деловые отношения для съемок своих первых полнометражных фильмов, выпущенных на полноценных носителях вне Интернета, прислала мне обширную и подробную подборку каталогов, журналов и тому подобных ознакомительных материалов. А почта для меня приходила на мамин адрес. И, для удобства, я просил маму сразу вскрывать и зачитывать мне её содержимое, дабы дистанционно отправлять шлак прямиком в мусорное ведро. Мама исправно делала это, пока, в описываемый момент, из огромного конверта на неё не взглянула усатая немецкая физиономия, страстно склонившаяся к широко раздвинутым волосатым мужским ягодицам. Тот самый рабочий «крупный план». На формате А4. Приехали.
На какое-то мгновение мне показалось, что вот и настал тот час, когда посвятить маму в подробности моего бизнеса будет проще всего, ибо часть неминуемого шока она уже получила и усвоила. Ужаснувшись этой мысли, я принялся пространно юлить, местами неся несусветную чушь, и сам же от неё впадая в ступор. Мама, однако, «велась». Было понятно, что гипотетическая «голубизна» её сына, в которой «нет ничего страшного», вызывала у неё отвращение. Поэтому она с легкостью ухватилась за спасительную, хоть и трещавшую по швам версию спам-рассылки торговых каталогов. Утвердившись в этой мысли, мама успокоилась и тут же сбросила маску толерантности, поделившись со мной тем, что ей даже в мусор-то противно «это» выбрасывать. Я представил, как необходимые мне для работы материалы отправляются в мусор, похолодел, и заверил, что сам приеду, выясню, кто это прислал, и разберусь с нервирующими мою маму фашистами-порнографами раз и навсегда! А заодно и выкину «каку».