Но со сборами и укладкой уже покончено, а вечер только-только начался. Он прислушался к шумам вокруг и различил три совершенно разных типа шагов – отца, матери и сестры, – которые передвигались по квартире, убирая со стола посуду после ужина, расставляя по прежним местам мебель.
Невыносимо думать, что весь вечер придется провести с ними. Это плохо? Неестественно для сына? Но сестренка смотрит на меня круглыми печальными глазами, словно мерку для гроба снимает, потому что думает, будто этот ее новый чувак Джейми сам господь бог, а он сказал, что только человек с суицидальными наклонностями откажется увиливать от призыва. Ма так храбро сдерживает слезы, что самому хочется разреветься… А па… ну, если он еще хоть раз мне скажет: «Сын, я тобой горжусь!», боюсь, я сломаю ему шею…
Сделав глубокий вздох, он приготовился принять бой.
– Ты куда? Неужели ты не проведешь последний вечер дома?
Последний вечер. Приговоренный плотно поужинал.
– Погуляю немного по округе, попрощаюсь кое с кем. Я недолго.
Выбрался. И в половину такого труда не стоило, как боялся.
Он испытал такое облегчение, что, только выйдя из здания, сообразил, что понятия не имеет, куда направляется. Остановившись как вкопанный, он огляделся по сторонам, смакуя солоноватую свежесть ночного ветерка, обещавшего разогнать затянувшую небо облачную дымку.
Действительность никак не совпадала с порядком вещей, какой он подсознательно предполагал. По книгам и телепьесам выходило, что, впервые покидая надолго родной кров, он должен испытывать обостренную любовь к дому своего детства, вспоминать как будто позабытые, а на самом деле запавшие в душу подробности и мелкие происшествия. А он минуту назад думал о том, что, когда вернется, ужаснется тесноте своей комнатенки, а теперь, выйдя на улицу, думал то же, что и всегда: почему никто не уберет с мостовой мусор, бумажки, пластмассу, пленку, банки, коробки и пачки, и давно пора отремонтировать фасад дома на перекрестке, где «партизаны», чтобы заполучить оружие, разграбили склад спорттоваров, да и вообще «его кров» оставляет желать лучшего.
Столь же туманно маячила на задворках сознания неясная мысль о девушке, которой полагается скрашивать ему последний вечер на гражданке. С тех пор как ему исполнилось пятнадцать, терок он находил без малейшего труда, но предки у него, как, наверное, и все родители, были старой формации, и хотя не поднимали шума, если он возвращался домой под утро, он так и не набрался смелости привести девушку к себе. Он планировал заявить о своих мужских правах сегодня вечером, когда они постыдятся сетовать. И вот он – один-одинешенек. Услышав о том, что он дал вербовщикам взять себя за яйца, девчонки, которые нравились ему больше других, разбежались, и это повальное бегство так его подкосило, что пока ему не удалось заменить их на новых.
Разумеется, было полно мест, где наверняка можно снять терку, но это казалось неуместным. Если верить рассказам и слухам, за время службы ему придется часто это делать, выхода другого не будет.
Нет, ему нужно зайти к кому-то, кого он давно знает. Он перебрал своих друзей и пришел к тревожному выводу, что среди них нет практически ни одного, кто не наговорил бы ему тех же тошнотворных глупостей, что и его семья.
Разве что может быть…
Он сжал кулаки. Был один человек, на которого можно положиться, этот не станет громоздить фальшивые, отвратительные банальности. Его он не видел с тех пор, как решил, что примет повестку, потому что сомневался, что сумеет сопротивляться его убедительным контраргументам. Но сейчас, когда уже не передумаешь, было бы по меньшей мере интересно узнать реакцию Артура Иди-с-Миром.
Артур Иди-с-Миром жил не в многоквартирном блоке, а в доме начала двадцатого века, который когда-то давно поделили с тем, чтобы втиснуть жильцов по числу комнат. Назвали это «холостяцкими берлогами», но получилась убогая меблирашка.
Джерри нервно нажал на кнопку древнего звонка и назвался по интеркому.
– А, Джерри! Поднимайся, – произнес слегка механический голос, и дверь распахнулась.
Артур поджидал его на площадке второго этажа: непонятного и неряшливого цвета кожи человек лет сорока в шортах и тапочках. Его нечесаная борода без какого-либо перехода сливалась со свалявшимся ворсом на груди. Джерри пожалел, что этот ворс не тянется дальше солнечного сплетения: у Артура появился дряблый пивной живот, который неплохо было бы скрыть. Однако выставленный на всеобщее обозрение живот вполне укладывался в отрицание Артуром всяческого конформизма, и если вы против его живота, то, значит, против существования самого Артура.