лучше от них уйти. Это бегство принимало разные формы — от уединения в лесные скиты и пустыни до страшных гарей — добровольных самосожжений иных общин. Тогда казалось, что «настали времена последние», и враг человеческий представлялся в образе патриарха Никона, гонителя старых обрядов.
С известной натяжкой староверов можно сопоставить с казаками. И для тех, и для других характерна обособленность, специфическое самосознание и мировосприятие, по-разному выраженное, но несомненное свободолюбие. Но если для казаков свобода заключалась в отсутствии социального гнета и государственной опеки, то для старообрядцев важнее оказывалась свобода исповедания «старой» веры и сохранения тра-цидионного бытового уклада, отождествляемого с православием. С этой точки зрения старообрядчество уже с самого начала стало своеобразной «культурной оппозицией» новым веяниям.
Культура, носителями которой стали староверы, не была «хуже» или «лучше» господствующей. Она была просто традиционной и самозамкнувшейся. Такое решение вопроса о «старине» и «новизне» вряд ли было бы полезно и даже просто возможно в масштабе всего российского общества. Но в рамках лишь одного его среза, одной тесно спаянной общности щ стремление сохранить традицию оказалось осуществимым и позитивным. Старообрядцы собирали древние «дониконовские» рукописи, книги и иконы, а главное, самим своим укладом жизни являли живой островок Древней Руси. Их при желании можно обвинить в косности, но им нельзя отказать в сохранении русского своеобразия.
Среди источников о расколе церкви важны иностранные свидетельства. Иностранцы оставили более пятидесяти сочинений, многие из которых посвящены исключительно религиозному быту русских. Конечно, авторы этих записок, по большей части протестанты или католики, не могли видеть веру русских изнутри, вполне понять те идеалы, которые одушевляли русских сподвижников и святых, те взлеты духа, которые они переживали. Но зато, бессильные описать внутреннее бытие, иностранцы постоянно наблюдали религиозный быт, и не святых, а обычных людей XVII в. В описаниях этого быта, порой точных и красочных,
фиксирующих особенное и характерное, а порой явно предвзятых и недоброжелательных «русофобских», можно почерпнуть немало интересного о Святой Руси.
ЦЕРКОВЬ НАКАНУНЕ РАСКОЛА
В состав богослужения того времени входило чтение и пение. И то и другое в описываемое время находилось в приходских, городских и сельских церквах в крайне плачевном положении. Еще Адам Клеменс в середине XVI в. заметил, что в церквах в России читали так быстро, что даже тот, кто читал, ничего не понимал. Вармунд во второй половине XVII в. под-твержает это. Между тем прихожане вменяли в заслугу свящейнику, если он мог прочитать несколько молитв не переводя духа, и кто опережал других в этом деле, тот считался лучшим.
Службу старались как можно больше сократить за счет так называемого многогласия. Одновременно священник читал молитву, чтец — псалом, дьякон — послание и т. д. Читали в три-четыре и даже пять-шесть голосов сразу. В результате служба убыстрялась, но понять в ней что-нибудь было невозможно, потому, по свидетельству Клеменса, присутствующие в храме не обращали внимания на чтение и позволяли себе в это время шутить и разговаривать, тогда как в остальное время богослужения Они сохраняли величайшую скромность и набожность.
Русское церковное пение не нравилось иностранцам. Даже крайне доброжелательный к русским и склонный хвалить почти все церковные установления архидьякон Павел Алеппский, рассказывая о пении, меняет тон речи. По его словам, наши протодьяконы и дьяконы произносили ектеньи, а священники молитвы низким и резким голосом. Когда Павел, освоив русский язык, прочел однажды в присутствии царя славянскую ектенью высоким голосом, то Алексей Михайлович выразил удовольствие. «Московиты, не зная музыки, пели наудачу; им нравился низкий, грубый и протяжный голос, который неприятно поражал слух; они даже порицали высокоголосное пение и укоряли этим пением малороссов, которые, по их пловам,
в этом случае подражали полякам». Из описания путешествия Павла видно, что на Украине в церковном пении ггоинимали участие все присутствующие в храме; особенно воодушевляли чистые и звонкие голоса детей.
В церковной практике того времени была еще одна несообразность, удивлявшая иностранцев, против которой восставали многие пастыри церкви. Существовал обычай, согласно которому каждый присутствующий на службе молился своей иконе. Нарушение этого правила даже считалось преступлением, за которое наказывали. Так, если хозяин какой-нибудь иконы замечал, что кто-то другой ей кланялся, то он сейчас же принимался бранить его: «Как ты смел своими воровскими молитвами восхищать у иконы те милости, на которые я один имею право как ее хозяин?» Он предлагал -«вору» приобрести своего Бога, которому можно молиться сколько угодно, объясняя при этом, что пользоваться чужим нельзя. Виновный в этом случае должен был заплатить хозяину иконы часть ее- стоимости. В случае церковного отлучения хозяин иконы забирал ее из церкви домой, и потом, по примирению с церковью, опять возвращал ее на прежнее место. Между тем этот обычай вел к большой неблагопристойности при богослужении; присутствующие в церкви были заняты не столько общим церковным пением и чтением, сколько своими частными молитвами, которые каждый обращал к собственной иконе, так что во время богослужения все собрание молящихся представляло толпу лиц, обращенных в разные стороны. Наступала минута большого входа, тогда все устремляли свои взоры на Святые Дары и повергались перед ними ниц, но после того, как Дары ставились на престол врозь, каждый обращался к своей иконе и твердил простую молитву: «Господи, помилуй!» Сам царь следовал в этом случае общему правилу. Таково свидетельство Майерберга, которое вполне подтверждается Колинсом. Последний говорит, что в известные моменты службы русские разговаривали о делах, а царь Алексей Михайлович почти всегда занимался делами в церкви, где он бывал окружен боярами.