Исход Семилетней войны наложил решительный отпечаток на Германию. Губертсбургский мир резко обозначал направление будущего развития страны. Прежде всего не было уже более речи о государственном единстве, о Германии как политическом целом. Для каждого немца в отдельности не существовало национального сознания, принимая это слово в политическом его смысле. Название «государства» оставалось только выражением общности пережитых населением исторических событий, что могло еще олицетворять национальную связь, но не общность территориального владения, и такие случаи, в которых государство восстанавливало бы в своих правах подданного, обижаемого его князем, исчезали, если и бывали когда, в массе безнаказанности. Не подлежит сомнению, что крайняя раздробленность владений должна была уничтожить государственное единство; но новым фактором такого разъединения был резкий дуализм Севера и Юга, державы протестантской и католической, Пруссии и Австрии. Семилетняя война не только выяснила вполне этот дуализм, но и доказала осязательно превосходство северогерманского государственного строя. Это превосходство имело, без сомнения, свое основание и находило, во всяком случае, свое наглядное выражение в высокой личности Фридриха – «Великого», как называли его современники, – точнее, прозвал по собственному почину народ. Но, помимо преобладающей гениальности государя, многое зависело и от большой самородности государственного и народного положения, твердого сознания долга и сильного национального и государственного чувства чести, глубоко проникавшего все прусское офицерство, чиновничество, духовенство, судебное сословие и самый народ.
Это прусское национальное чувство было чем-то новым. «Помните, что вы пруссаки», – говорил Фридрих своим офицерам перед Лейтенской битвой. Чувство было ново, как сама Пруссия; но нечто из этого национального чувства сообщалось и не прусской Германии. Прусское войско состояло, за самыми ничтожными исключениями, из немцев, – северогерманских крестьян, усмиренных немецких бродяг и лиц, захваченных силой повсюду[27], – и это немецкое войско наносило в течение семи лет поражение за поражением австрийцам, армия которых состояла наполовину не из немецких элементов, и даже, более того, французам, столь долго слывшими грозными. Новое сознание силы проникало всю германскую нацию; она начала отправляться от ударов, нанесенных ей 30-летней войной, и Фридрих приобретал популярность именно в природных областях того сброда, который сражался против него в качестве германского ополчения. С восстановлением мира последовавшие за ним 30 или 40 лет были плодотворными для германской нации во всех отношениях. Это выразилось и в немецкой литературе или, вернее сказать, той части ее, которая усвоена не одним каким-либо племенем, сословием, профессиональностью или исповеданием, но принадлежит всем, – именно в поэзии, принимая это слово в наиболее обширном значении.
Для намеченного нами наглядного представления об этом литературном движении достаточно одного перечня тех творений, которые появились в период от Губертсбургского мира до конца XVIII столетия.
Они ясно доказывают, насколько возродилась умственная жизнь немецкого народа – его правящих классов – и что вообще направило мысль и чувство людей на новые пути и содействовало их развитию. В 1764 году вышла в свет «История искусства у древних» Винкельмана; в 1766 году появился «Лаокоон» Лессинга; в 1767 году его же «Минна фон Барнгельм», драма, действие которой было связано с недавними военными событиями и дышало немецко-патриотическим и антифранцузским духом. Клопшток, Виланд, Гердер не уступали Лессингу в творческой силе; при всем различии своих талантов, все они работали дружно ради одной цели: возрождения немецкой мысли и выражавшей ее поэзии. За ними шла толпа второстепенных и третьестепенных писателей; почти каждый год знаменовался теперь появлением чего-либо замечательного, причем каждое новое сочинение было попыткой поставить или разрешить известную задачу, выдвинуть новый нравственный, эстетический или философский вопрос. Так, Клопшток подарил свету своего «Одина» (1771 г.), Лессинг – «Эмилию Галотти» (1772 г.), Гёте – «Гётца фон Берлихинген» (1773 г.), свежее, яркое воспроизведение национальной старины, смело выхваченное из самой жизненной и полной значения эпохи немецкой истории; в 1774 году появились патриотические фантазии Юстуса Мозера, «Вертер» – Гёте, «Школьные начатки» – Базедова. В 1774-1777 годах Лессинг издал «Вольфенбютельские отрывки», критическая смелость которых застрагивает и священные предания, но лишь ради исследования истины и точности, а не из презрительного отношения к ним или легкомыслия. В 1779 году явился его же «Натан Мудрый»; в 1780 году «Воспитание человеческого рода». В том же году Иоганн Миллер издал свой исторический труд «Историю Швейцарской республики», и было основано Шлецером публицистическое издание «Переписка», превратившееся потом в «Правительственные Ведомости». В течение некоторого времени эта газета, поставленная добросовестно, имевшая всюду корреспондентов, в числе которых находились и коронованные лица, была настоящей силой, и даже Мария Терезия, обсуждая какие-либо сомнительные меры, замечала: «А что скажет еще Шлецер на это?» – или: «Попадет за это от Шлецера». Особенно примечателен был 1781 год, – год смерти Лессинга; он ознаменован появлением философского трактата, составляющего эпоху в истории человеческой мысли: кёнигсбергский профессор, Эмануил Кант, издал свою «Критику чистого разума»; в это же время цюрихский педагог Песталоцци написал народный рассказ «Лиенгард и Гертруда», отмеченный своеобразием автора; Иоганн Генрих Босс, нижнесаксонский поэт-филолог, подтвердил гуманизм века переводом на немецкий язык «Одиссеи» Гомера. Появилась, наконец, драма вюртембергского военного врача Шиллера «Разбойники» – творение необузданное, незрелое, но гениальное и превосходящее своей первобытной революционной силой все доселе созданное в литературе. За этим первенцем драматического писателя, воспламенившего свою среду, то есть людей, тяжело борющихся за хлеб, последовали его другие произведения, в которых этот «бумагомаратель» проявлял всю силу своей политической страстности, мужественного негодования и благороднейшего одушевления. Он написал «Фиеско» в 1783 году, «Коварство и любовь» в 1784 году, «Дон Карлоса» в 1787 году. В том же году Гёте, находясь в Италии, создал свою «Ифигению», в которой поднялся до тех высот чистого искусства, которые оставались недосягаемыми до тех пор для поэтов Германии и всех других стран.
Готгольд Эфраим Лессинг. Гравюра работы Баузе. 1772 г.
Гёте в возрасте 28 лет. Гравюра на меди из Лафатеровских «Физиогномических отрывков», 1777 г .
Одних этих немногих данных достаточно для указания на те сокровища, которые успела собрать в эти краткие годы литература, и понятно, что столь производительная эпоха вызывала столь же обильную жатву и на всех других поприщах общественной жизни. Последние реформы были вызваны не движениями в самом народе: ни нация вообще, ни отдельные территории не имели своего органа для выражения своих нужд и желаний. Почти что в одном только герцогстве Вюртембергском удерживалось еще на деле народное представительство. Выделяемая из собрания сословных чинов комиссия, образуя род олигархии в составе 8 членов, имела большую, можно сказать, верховную власть, особенно в финансовых вопросах, что приводило ее в постоянное столкновение с расточительным двором, и жизнь маленькой страны в 150 кв. миль и с 600 000 жителей протекала в этой борьбе. Несмотря, однако, на всю оппозицию, автократия, в лице герцога Карла Евгения (с 1744 г.), довела Вюртемберг до крайности: подражая мотовству и распутству французского двора, герцог накопил громаднейшие долги, хотя получал много денег из Франции в виде субсидий или подкупа. Сверх того, он жестоко, бессовестно притеснял народ, так что в 1764 году комиссия представила жалобу в императорскую штаб-квартиру. Это было одним из замечательных последствий заключенного мира. Благодаря вмешательству Фридриха Великого, дело не затянулось, как то было и в наши дни, при таком же разорительном хозяйстве в курфюршестве Гессенском (1863 г.). Орудие герцога-деспота, министр его, граф Монмартен был уволен; неустрашимый защитник прав представительного собрания, областной судья Иоанн – Иаков Мозер, которого герцог «из особых крайних причин, в силу самых своих дорогих правительских обязанностей», засадил без суда и следствия в гогентвильскую тюрьму, был освобожден, и в 1778 году, в годовщину своего пяти десятилетия, герцог издал манифест, весьма характерный для полновластного правителя Германии того времени, и который должен был читаться со всех кафедр в Вюртемберге. Это был род покаянной исповеди, в которой герцог говорил: «Так как я человек, то и не могло быть иначе», – и обещал лучшее впереди. Все зависело, таким образом, от личности правителя; приведенному дурному примеру можно противопоставить многие хорошие, начиная с герцога Фердинанда Брауншвейгского, великого полководца в Семилетнюю войну: он не содержал войска, но зато уплатил долги, и весьма значительные, накопленные предшественниками правителя. Переходные эпохи, подобные описываемой здесь, полны разнообразных явлений; мы встречаемся с самыми возвышенными и самыми низменными порывами, с глубокой противоположностью между нищетой и возрастающим благосостоянием, с доблестнейшею независимостью и позорнейшим раболепством; разобраться в этом хаосе – дело специальных исследователей, посвятивших себя изучению этой особо любопытной страницы в истории Германии[28]; здесь следует отметить только, что как внутренние, так и внешние дела обеих важнейших германских держав, Пруссии и Австрии, приняла решительно свое особое направление.
27
В замечательном сочинении Эльбена «История Швабского Меркурия» (Штутгарт, 1885 г.) приводится история одного из позднейших основателей этой газеты, магистра Христиана Готфрида Эльбена, в качестве примера того, как мирный гражданин, путешествуя в своем собственном отечестве, мгновенно превратился в прусского рекрута, против воли был отведен в Берлин и потерял целых 4 года из своей жизни (1774—1778 гг.).
28
Рядом с этими авторами следует назвать Бидермана, произведение которого «Германия в XVIII столетии» (Лейпциг, 1854 г.) может быть поставлена наряду с выдержками из Шлоссеровой «Истории XVIII столетия» и «Картинами германской старины» Фрейтага. В отношении детальной бытовой обрисовки превосходно сочинение Юлиуса Клайбера: «Штутгарт сто лет назад» (Штутгарт, 1870 г.).