Не стоит торопиться и списывать со счетов беспокойный кочевой мир. Степь сотрясали набеги и войны калмыков с башкирами, джунгар — с казахами и киргизами. «Замиренные» и «объясаченные» племена поднимали восстания. Туркмены с Мангышлака переселялись на Северный Кавказ, в Мервский оазис и в предгорья Копетдага, набеги кочевников угрожали русским городам в Сибири и Поволжье. Для правителей Хивы, Бухары и Коканда, да, пожалуй, и Персии, кочевники оставались важнейшим фактором, влиявшим на их жизнь. Но огнестрельное оружие, обученная армия, новые фортификационные системы и возросшая мощь государств с их бюрократическим аппаратом и регулярным налогообложением делали свое дело. Кочевой фактор из всемирного во все большей степени становился региональным. Кочевые империи окончательно сошли с исторической сцены. В этом смысле в XVII в. мировое Средневековье явно закончилось.
Армии нового типа
Средневековье закончилось и в военном отношении. В прошлом осталось преобладание всадника над пехотинцем и сражение, понимаемое как поединки благородных всадников, хотя рыцарская конница еще не раз одерживала победы, особенно в гражданских войнах, как правило, более архаичных по военным технологиям. К концу XVII в. европейские армии изменились уже давно и необратимо.
Заметим, что Робинзон, сравнивая Европу и Китай, начинает с восхваления восьмидесятипушечного корабля. И действительно, после победы португальского флота при Диу в 1509 г. европейцы заявили о претензиях на мировую гегемонию именно на море. Точнее, в океане, поскольку на Средиземном море превосходство Запада не было столь очевидным. Битва при Лепанто, выигранная с величайшими жертвами и не давшая ощутимых результатов, по сути, не сильно отличалась от сражения античных триер. Только океанские корабли, подвижные и оснащенные пушками (пусть поначалу и не приспособленными для прицельного огня), стали основой европейской мощи. Европейцы не переставали совершенствовать маневренность флота и умение вести артиллерийский огонь, что достигалось слаженностью действий матросов и канониров. В XVII в. блестящие эскадры Пиренейских стран будут превзойдены флотами Голландии, Англии, а концу века и Франции.
Купеческий флот почти не отличался от военного. Торговые корабли, оснащенные пушками для защиты от пиратов, сами при случае промышляли морским разбоем, легко превращаясь в военные суда. Казенные военные корабли сопровождали купеческие караваны и перевозили грузы (как, например, Манильский галеон), их капитаны в качестве личной добычи охотно захватывали корабли, сочтенные неприятельскими. Любопытно, что в русский язык слово «приз» вошло из морского устава Петра I, где оно обозначало каперский захват судна. Снаряжение морского корабля изначально мыслилось как коммерческое предприятие.
С войной на суше дело обстояло иначе. Слишком живучи были рыцарские представления о войне как о поприще бескорыстной отваги и подвигов благородных всадников. Но уже сражения XVI в. приучили как к необходимости калькуляции военных расходов, так и к тому, что благородный человек может воевать в пешем строю. Последнюю мысль демонстрировала уже испанская пехота. Но решающим стал рубеж XVI и XVII вв., когда после нововведений Морица Нассауского европейская армия становилась управляемой в бою: дисциплина, постоянные тренировки и муштра вели к тому, что пехота, а впоследствии и конница могли выполнять сложные маневры по приказу командующего. Воинские подразделения представляли собой отлаженный механизм, способный вести организованный и непрерывный огонь из мушкетов. Так, процесс обращения с мушкетом был разбит на 42 операции, выполняемые по четким командам. Художник Якоб де Гейн изобразил каждую из операций в серии эстампов, моментально скопированных в массе изданий (см. с. 62 наст. тома). В России голландские военные наставления были изданы почти сразу в 1607 г., а в 1647 г. они легли в основу устава Алексея Михайловича «Учение и хитрость ратного строения пехотных людей». Рано столкнувшись с европейскими армиями, русские цари оказались внимательными учениками, вводя «полки иноземного строя». Этим они отличались от османских султанов, одержавших слишком много побед над неверными, чтобы учиться у них военному искусству.
Калло Жак (1592/1593-1635). Дерево повешенных. Из серии «Большие бедствия войны». 1633. Гравюра. Британский музей, Лондон
Для слаженных действий на поле боя нужны были постоянные военные упражнения, и потому солдат уже не распускали на период мирного времени. Помимо воинской дисциплины, таким образом достигалась и способность к взаимозаменяемости: место каждого выбывшего воина тут же занимал другой, знавший весь алгоритм действий. Параллельно шел важный процесс унификации вооружений. Уже Мориц Нассауский требовал оснастить армию однотипными мушкетами одинакового калибра, что было выгодно и производителям оружия, гарантировало им постоянные заказы больших партий. Единообразие вооружения, формы и поведения солдат способствовало достижению нового качества. Если предложенный Т. Гоббсом образ «Левиафана» применительно к государству был скорее смелой метафорой, то воинское подразделение, действующее как единое целое, более наглядно воплощало эту идею. Помимо муштры, движения под звуки труб и барабанов военных оркестров (появившихся именно в это время) и приверженности к особой военной субкультуре, единение и дисциплина поддерживались жестокими карательными мерами. На одной из картин Жака Калло из серии «Большие бедствия войны» изображено большое дерево, на котором висят казненные солдаты. Под деревом над барабаном склонились две фигуры, под присмотром офицера кидающие игральные кости. Так, путем жребия осуществлялась децимация: за нарушение приказа и мародерство казнили каждого десятого. Эта мера, принятая во многих европейских армиях, была прописана и в воинском уставе Петра I.