Мокрый снег чудовищно намерзал на полозьях саней. И выехав за озером на тайболу, Кондратий останавливался и решительно говорил:
— Занадобилось саней поскоблить.
Мы перевертывали наши экипажи вверх дном и с топорами в руках работали над полозьями минут тридцать-сорок.
По нашему пути Кондратий проезжал только один раз, лет тридцать назад, еще «подросточком», но запомнил дорогу так, как только может помнить лесной житель, и без всяких карт и компаса прекрасно ориентировался в лесу. Впрочем, у лопарей компас есть: днем — ветки на деревьях, ночью — звезды, в особенности созвездие Кассиопеи, которое здесь называют «лопарскими часами». Но удивительнее всего то, что Кондратий знает не только общее направление, но и самые мелкие повороты пути. Не может быть, чтобы он помнил все это тридцать лет. Скорее всего здесь играло роль особое чутье опытного охотника.
У Кондратия хорошее представление и о расстоянии. Он, например, очень точно рассчитывал место нашего ночлега, хотя не мог выразить точно словами. Но на вопрос, много ли нам осталось итти до такого-то озера, отвечал всегда одной и той же фразой:
— А есть еще.
Или говорил:
— Не близко.
Потом подумает и добавит:
— И не далеко.
Когда настроение у него бывало хорошее, репертуар его менялся. Он говорил тогда:
— Много места есть еще за тайболой.
На ночлег мы останавливались где-нибудь на высоком месте, где легко было найти и хороший ягель и топливо. Кондратий очень долго возился с оленями, а мы лазали за дровами по грудь в снегу, с треском валили толстые крепкие сушины, разводили костер и готовили немудрый ужин. Главным поваром был Горлов.
Он очень гордился своим поварским искусством, с большой стойкостью отстаивал это свое звание и очень злорадствовал, когда раз я заместил его и каша подгорела.
Кондратий ухитрялся растянуть свою единственную рыбу на весь путь. За день она смерзалась так, что ею можно было бы забивать гвозди. Вечером же наш проводник оттаивал рыбу у костра. Из нее текла какая-то густая слизь, которую лопарь собирал на хлеб и с удовольствием ел. Он чувствовал себя сытым.
Кондратий первый ложился спать, нахлобучив на голову малицу. Потом устраивались мы. По ночам ни разу не мерзли, но все более мучительным становилось чувство отека, с которым просыпались по утрам. Пробовали делать завязки более свободными — не помогало, уменьшить же количество одежд не решались, потому что с пятьюдесятью градусами шутить все же опасно.
Обычно спали прямо под открытым небом, постелив на снегу побольше хвои. Но раз вечером шел снег, и, чтобы защититься от него, поставили «куваксу». Кондратий срубил семь тонких длинных жердей, составил их верхушками, а сверху мы их закрыли тремя «препонами» — большими брезентами. Получился шатер, похожий на вигвам, открытый спереди. Здесь мы развели костер. От снега кувакса защищала хорошо, но зато дым не давал покоя, осаждал нас, заставлял плакать, кашлять и искать спасения в бегстве.
Когда лопарь хочет устроить себе в лесу более постоянное жилище, он ставит куваксу, закрытую со всех сторон, и костер тогда разводится внутри ее; дым сначала наполняет весь курный шатер, а потом выходит в отверстие наверху. Бывают куваксы, покрытые сшитыми кусками березовой коры. В березовой куваксе отверстие для дыма обтягивают изнутри толстым сукном, чтобы искры от костра не подожгли кору.
Первые дни мы покидали бивак по утрам поздно, не раньше десяти часов. А в два часа уже надо было искать место для ночлега. Чтобы добиться более раннего отправления, мы пробовали сначала вставать в пять часов, потом в четыре. Напрасно. Кондратий раньше восьми не вставал и, поднявшись, аккуратно проделывал церемонию с курением и папиросной бумагой.
На Селис-озера наш путь пересекали глубокие следы. Мы остановились. Следы были медвежьи. Какая неприятность заставила медведя подняться в эту пору из берлоги? Или это старый ипохондрик, страдающий бессонницей и всю зиму слоняющийся по лесу? Неприятно было бы с ним встретиться с глазу на глаз! Следы шли сначала через озеро, потом вдоль берега. Они были огромны. Как будто здесь прошел человек в больших валенках. Но если всунуть в след пальцы, то можно было нащупать пять ямочек, оставленных когтями. Летом, когда следы на мхе отпечатываются неясно, — это обычный прием охотников: если пальцы нащупывают углубления и удобно размещаются в них — значит прошел медведь.
Без сомнения, наш медведь собирался скоро снова лечь в берлогу. Пройдя по его следу с полкилометра, мы нашли следы «пороя». Медведь разгребал на берегу снег и искал слабительных кореньев, чтобы счистить кишечник. Потом он стал ломиться через самый отчаянный бурелом и валежник. Этим он хотел запутать свои следы.
Идя дальше, мы наверное видели бы, какими хитроумным и петлями шел медведь по лесу, как, не боясь холода, он сделал несколько сот шагов по течению порожистого ручейка, а потом, придя к берлоге, ободрал кору молодых деревьев себе на подстилку. Если медведь заснул крепко, наверное его берлогу можно найти по следам белки или лесной мыши, которые бесстрашно спускаются в логово и, пользуясь глубоким сном медведя, во многих местах выщипывают его шерсть. Из нее выходят такие мягкие теплые гнезда!
Интересный след попался нам на другом озере. Сначала мы ничего не могли в нем понять. Кондратий тем временем уехал вперед, и спросить его не удалось, но все-таки догадались: это хитрая лиса прошла по следам зайца. Она так аккуратно ставила лапы в ямочки, оставленные проскакавшим русаком, что сильно затруднила бы каждого преследователя.
В лесу ей оказалось не по пути с косым, и она проложила свою собственную тропу. Но все же она боялась преследования и часто крутила, сдваивая и страивая следы. На полянке она разрыла мышиную норку. Маленький грызун выскочил из-под самого носа рыжего хищника и бросится улепетывать. Если бы он успел спрятаться в куче валежника, то был бы спасен. Но крошечные следы испуганной мыши прерывались в нескольких метрах от убежища. Тремя огромными прыжками лисица нагнала свою добычу. Мышь кинулась в сторону и как раз угодила на завтрак лисе.
А на следующей поляне — другое блюдо: куропатки. Лисе очень хотелось есть, но она знала, что здесь нужна осторожность, и много метров проползла на брюхе, прячась в сугробах. Ее ждала неудача. Куропатки во-время заметили врага, поднялись и скрылись с насмешливым криком. На полянке они оставили лишь отпечатки крыльев, словно кто-то хлопнул по снегу веером.
На восьмой день на берегу большого Улито-озера мы увидели избушку. Было только двенадцать часов, но мы так обрадовались человеческому жилью, что решили остановиться здесь на отдых. Избушка была пуста. Она принадлежала Луке Глухих, который иногда жил на Улите летом. Про Луку Кондратий говорил:
— Маленький такой человек есть. Еще меньше меня.
Несмотря на свой маленький рост, Лука построил хорошую избу. Мы еще не видели здесь таких просторных изб. И потолок в ней высокий и плоский, а не двускатный, как обычно. Мы могли ходить в избе спокойно, не рискуя наставить шишек на лбу. Камелек был полон снегу. Но разве это беда? Ведь над нами была крыша, стены защищали от мороза, мы могли спать без малиц и не возиться с костром, который дымит и «уходит». Дров оказалось сколько угодно. Недавно Лука строил заново амбар, и крутом под снегом кучами лежали старые бревна и доски.