И вдруг, словно исполняя желание Раттнера, порывистый мартовский ветер ударил в висячий фонарь, качнул его, и свет упал на неизвестного. Косаговский и Раттнер увидели низенького, кряжистого человека, в кержацкой шапке с плисовым верхом и в раскольничьем же, туго схваченном в бедрах кафтане с «сорока мучениками» — бесчисленными складками на пояснице.
— Эге! Видно птицу по полету! — сказал Раттнер. — Пари держу, что у этого парня в кармане найдется флакончик «царской водки» и аспидный камешек. Старатель! Он только что вернулся с заветных берегов Витима, если не дальше откуда-нибудь! Дорого бы я дал, чтобы узнать, о чем он говорит с Памфилкой. А ну-ка, пойдем! — схватил он свою шинель. — Живее!
— Куда? — удивился Косаговский.
— Вниз, туда, на улицу! — крикнул уже от дверей Раттнер.
Летчик и Птуха бросились поспешно за ним вслед.
Неожиданно вынырнувший из темноты Раттнер перепугал старателя. Он метнулся в сторону и остановился рядом с юродивым, в свете фонаря.
По просьбе Раттнера «на затравку» выступил Птуха, грозно крикнувший:
— Ты чего, сатанюка, здесь околачиваешься? Кто ты таков будешь?
— Спаси тя Христос, товарищ! — ответил елейно старатель. — И чего ты хайлишь, испугал ажно. Ишь, урастый какой!
— Тебя спрашиваю, кто ты такой? — напирал на него Птуха.
— Асинька? Мы-то кто? Промысленники мы, от Алданзолота работаем.
— Промышленник! Знаем, чем ты промышляешь, контрабанда паршивая!
— Для че контрабанда? Она нам без надобности, кормилец. Говорю же — промысленник я! У меня и пашпорт имеется. Есвот-ка, глянь! — полез за пазуху кафтана старатель.
— А ты чего варешку раскрыл? — шагнул Птуха к юродивому. — Милостыню ждешь? Сегодня не подаем, на энтих днях приходи. Лети грачом отседа, божья дудка!
Но Памфил Трясоголовый не испугался Федора. Он долго молча глядел на Птуху выпуклыми и пустыми, как стекло потухшего электрического фонаря, глазами. И вдруг ответил дерзко:
— А вот не уйду!
— Дам я тоби по потылице! — решительно подошел к юродивому Птуха. — Ну, марш!
— Ах ты, еретик, на семи соборах проклятый! — завопил внезапно старатель. — Ну, бей, бей божестна человека, сын антихристов!
— Бей!.. Бей, слуга антихристов! — закричал вдруг и Памфил. Распахнув подрясник, он тряхнул веригами. — Бей, окаянный!.. Коммунист!
И вдруг, перехватив посох за конец, он взмахнул им с силой. Круто загудел воздух. Птуха едва успел отскочить в сторону
— Цыц! — крикнул он, рассвирепев. И поднес к носу Памфила огромный кулак. — Це що? У мине кулаки що мотыли! Понюхай, могилой пахнут!
— Довольно, Птуха, не горячись! — подошел к Федору Раттнер. — А вы брысь отсюда! Без разговоров!
— Не о чем нам с тобой говорить! — ответил зло старатель. — В тайге б нам встренуться, тогда бы я с тобой вдосталь наговорился. Пойдем, Панфилушка! — тронул старатель за рукав юродивого, — пойдем, кормилец.
Памфил покорно пошел за ним, затянув гнусаво:
— А ты знаешь, Николай, — сказал Косаговский, вдруг озаренный неожиданной догадкой, — а ведь они тебя выслеживают.
— Конечно, — ответил спокойно Раттнер. — Я об этом давно догадался.
И, повернувшись в ту сторону, откуда слышалась еще бессмысленная песня юродивого, он погрозил кулаком:
— Подождите, келейники! Скоро я рассчитаюсь с вами!
II. Каторжная вера
1
Откинувшись на спинку качалки, Косаговский запел вполголоса. Раттнер, копавшийся в книгах, обернулся удивленно и прислушался. А летчик, глубоко о чем-то задумавшийся, продолжал мурлыкать под нос тихим, тоскливым напевом:
— Что ты поешь? — спросил Раттнер. — Я где-то слышал и эти слова, и этот мотив.
— Что пою? — улыбнулся Косаговский. — Духовную псальму раскольников. Я ведь тоже из кержаков. Песню эту я слышал от отца, а увидав Памфилкиного приятеля, снова вспомнил ее.
Косаговский поднялся из качалки и подошел к книжной полке.
— Я до сих пор интересуюсь историей раскола, — сказал он.
— Охота тебе копаться в этой мертвячине, в поповских дрязгах и спорах о том, как петь аллилуйю: два или три раза? — спросил, недоумевая, Раттнер.
— О, нет, это не только аллилуйя! — запротестовал горячо Косаговский. — Ты, повидимому, не знаешь, что в восемнадцатом веке и позже раскольничьи дела тесно сплетались с политическими.
— Как и сейчас! — рассмеялся Раттнер. — Пример этому, — «лесные дворяне». Ведь это тоже религиозная секта.
— Как и сейчас! — согласился Косаговский. — Это ты хорошо подметил. И если когда-то раскол и сектантство били по господствующей церкви, а государство било по расколу, еще туже сжимая крестьянство, то, пожалуй, можно сказать, что сектанты против воли двигали мысль народную. Теперь они приводят лишь к религиозной нетерпимости, а отсюда один шаг и до контр-революции, до выступлений против безбожников-большевиков.
Косаговский замолчал. Молчал и Раттнер, видимо, заинтересованный. В конце коридора гулко хлопнула дверь. Это Птуха отправился на вечерок к «куме».
— Церковь, — заговорил снова Косаговский, — сама была одним из самых свирепых эксплоататоров русского крестьянства. Основателем крепостного права можно считать Троице-Сергиевскую лавру, которая в пятнадцатом веке первая выхлопотала себе право не выпускать из своих имений крестьян и первая же бросилась разыскивать их после Смутного времени. Что могли ждать от такой церкви крестьяне? А поэтому взоры их с надеждой обращались именно к «старой» церкви, которая тоже терпела гонения от государства и этим как бы разделяла горькую участь народную. Вспомни, — кадеты тоже называли себя «борцами за свободу»… Раскол, боровшийся с церковью, часто пытаются представить как фактор положительный. Но еще с эпохи Петра под его крыло стекались все самые реакционные силы. В годы царствования Петра получает популярность идея пустынножительства. Сельская и городская Русь, оставляя дома, бежит в леса и горы, в своеобразное религиозное подполье! Развивается также эпидемия самосожжений, хотя сами вожди, как правило, никогда не сжигаются. Выбрасывается лозунг: «Смерть за веру вожделенна!» Тысячи темных фанатиков гибнут в огне под влиянием религиозного экстаза. В Таре, например, более двухсот старообрядцев, наэлектризованных проповедниками-пустынниками, взрывают себя на воздух при приближении воинской команды, посланной для их ареста.
— Бессмысленная, баранья смерть! — возмутился в Раттнере дух борца. — Во мне, кроме брезгливой жалости, эти самовзрывающиеся бараны ничего не возбуждают.
— Смерть на кострах была трижды бессмысленной, — ответил Косаговский, — Втянутое в раскол крестьянство вскоре вынуждено было убедиться в том, что «вожди» стали «великими накопителями» того же торгового капитала, против которого они, не зная того, боролись. К началу девятнадцатого века они захватили в свои цепкие лапы торговлю всего Поморья, Поволжья и Белоруссии, Поэтому в последнее время раскол представлялся народу уже не каторжной, а купеческой верой.
— Это точнее и правильнее! — засмеялся Раттнер.
— Среди современных сектантов, — продолжал Косаговский, — борьба ведется главным образом за мертвую букву, за обряд подчас дикий, смешной или жестокий! К счастью, обострение классовой борьбы в конце девятнадцатого века крепко ударило по сектантскому движению. Еще в 1885 г. рабочие-беспоповцы ведут отчаянную борьбу против своих же единоверцев-беспоповцев, фабрикантов Морозовых. Это была известная в летописях революционного движения зуевская стачка. А после Октябрьской революции раскол во всей своей непримиримости сохранился лишь среди кулацко-нэпманских элементов!..