— Не видать? — то-и-дело спрашивал Степан Максимыч.
— Нет.
— Хитрая, стерва!.. Эх, топора не взял! Ты смотри, смотри, ежели выскочит — пойдет по сучкам, верхом…
— Я смотрю,
— Должно быть самец, кун старый, вот и не показывается. Нету?
— Нет.
— Собаку не отпущай от себя!..
— Султан, иди сюда!
Собака, вначале принявшая самое живое участие во всем этом, лаявшая и прыгавшая вокруг дерева, теперь стихла и успокоилась, не видя от этого никаких результатов. Отойдя шагов на десять, разрыла снег и улеглась, свернувшись в клубок.
«Никакой куницы наверное здесь нет, — подумал я, взглянув на нее. — Была, может быть, да ушла».
Смеркалось. По снегу легли фиолетовые нежные тени. Крепчал мороз.
— Вероятно ушла, — высказал я свое соображение.
Степан Максимыч был упрям.
— Обожди! Сейчас…
Вместо того, чтобы стучать, он начал водить по стволу палкой, подражая пиле. И лишь только провел раз-другой, я совершенно отчетливо разглядел, как что-то метнулось по щели снизу вверх.
— Есть! — крикнул я прерывающимся голосом. — Здесь!
— Смотри, смотри, обязательно должна сейчас выйтить! — торопливо ответил Степан Максимыч и еще ожесточеннее запилил по дереву.
— Может быть выстрелить туда? — предложил я.
Степан Максимыч бросил палку, взял ружье и стал рядом со мной.
— Бей.
Я выстрелил, целясь в трещину.
— Вдарь еще!
Второй выстрел тоже не дал никакого результата.
— Не иначе — старый кун… Теперь нипочем не выйдет, — озабоченно заговорил Степан Максимыч. — Потому смекнул: деваться некуда, вот и затаился… Как на грех и топора не взял я! Всегда с топором хожу, а ноньче как затмение нашло; в лесу без топора, как без рук. Ах ты, нечистая сила!.. Стреляй еще раз!
Кун не показывался. Лес темнел. И чудесная, заворожившая нас трещина вверху медленно исчезала, сливаясь в одно с темным корявым стволом дуба. Вправо от нас заскрипели по снегу полозья саней. Кто-то ехал. Степан Максимыч стремительно бросился туда, крикнув мне на ходу:
— Не отходи, смотри, собаку не отпущай!..
Было слышно мне как он остановил ехавшего, спрашивая топор. Вернулся с ругательствами, без топора.
— Ведь надо же такому случаю быть — нету!. Ах ты, господи! Никогда без топора не ходил, а тут вот поди ж ты, мать..! Ну, ладно! Обожди, собаку не пущай за мной, сейчас шолохом выгоним…
С ожесточением он начал ломать молодые осинки. Работая ножом и зубами, связал их в длинный шест лыками и подошел с ним к дубу. Без шапки, мокрый от торопливых усилий, он несколько раз безуспешно пытался попасть концом шеста в почти невидное теперь узкое отверстие дупла. Зыбкий шест гнулся, запрокидывался назад, ломался… Снова работали зубы, отдирая лыко, работал самодельный перочинный нож, опять поднимался зыбкий шест, шарил по стволу почта у самой щели, но в щель не попадал.
— Правей… чуть-чуть полевей… повыше! — направлял я, следя за концом шеста и до рези в глазах напрягая зрение. В один из каких-то моментов я увидел как зыбкая вершинка шеста всунулась змеей в щель, и в то же мгновенье оттуда метнулось в воздух гибкое живое тело. Я видел, как в полумраке наступивших сумерек оно перевернулось несколько раз в стремительном паденьи своем на землю, видел, как подпрыгнуло, мягко шлепнувшись в снег в пяти шагах от меня, и метнулось вперед. Раз за разом громыхнули мои два растерянные выстрела.
— Упусти-ил?! — с непередаваемым отчаянием и надрывом взвыл Степан Максимыч и заметался, и закружился, словно от смертельной раны, на месте падения куницы. — Султан, Су-лтан, сюда, Султан!..
И не видя собаки около себя, он вдруг сам бросился в припрыжку по направлению, в котором скрылась куница, и залаял по-собачьи, подражая гону:
— Гав-гав-гав!..
Собака помчалась следом за ним. На снегу осталась шапка, ружье, сумка с патронами и… я. Было почти темно. В небе зажигались морозные звезды. Густела тишина; вечер плавил деревья в темную массу. Старый огромный дуб передо мной менял свои очертания и казался живым — черные голые сучья шевелились. Справа дошел чуть слышный таинственный хруст, будто чьи-то зубы точили сухую корочку. Прошло пять и десять минут. Быть может полчаса. Давно смолк голос Степана Максимыча и обиженный лай Султана. Я подобрал ружье, шапку и сумку, оставленные Степаном Макоимычем, и медленно пошел в том направлении, откуда в последний раз дошел до меня ею голос. В мыслях было только одно: «про-ма-зал!» Выразительное и стыдное слово. А перед глазами — неотступное видение стремительного хищного тела, перевертывающегося в воздухе: смерть или жизнь?.. Из неравной роковой схватки с всесильными хозяевами леса зверь вышел победителем…
Темная фигура Степана Максимыча очутилась рядом со мной совсем неожиданно и не с той стороны, откуда я ждал. Молча он принял от меня ружье и шапку с сумкой. В молчаньи двинулись к дому.
— Ты бы хоть обругал меня! — выговорил наконец я робко.
Степан Максимыч с остервенением сплюнул.
— Обоих нас застрелить не жалко за такие дела!..
Всю дорогу до избушки он не произнес больше ни слова и лишь, когда подходили к пчельнику Кузьмы Петровича, сказал:
— Никому и не говори об этом!
Разговор в этот вечер у нас не клеился. Степан Максимыч вздыхал, плевался, то надолго задумывался и, щуря глаза, устремленные в одну точку перед собой, часто-часто мигал веками. Раза два прерывал раздумье шопотным ругательством. И это был первый и единственный вечер, когда я заметил, что, слушая меня, Степан Максимыч думает о чем-то другом…
Кузьма Петрович пришел вскоре после нашего возвращения.
— Чего добыли?
Я скользнул глазами по лицу Степана Максимыча и поспешно ответил:
— Ничего, Кузьма Петрович, задаром проходили!
— Садись, Кузьма, чай пить! — пригласил Степан Максимыч. — Вьюнов-то ловишь?
— Поймал ноне утром.
— Много?
— Да нет… с полпуда, больше не будет,
— Крупный?
— Вьюн хороший, жи-ирный! Завтра утречкам принесу, поджарите…
— Знаменитая вещь, если поджарить! — облизнулся Степан Максимыч, отмахнул с потного от чая лба волосы, выпрямился и, смотря в лицо Кузьме Петровичу, неожиданно признался:
— А мы, Кузьма, куницу упустили!..
Кузьма Петрович, стоявший у двери, жадно шагнул к столу, сел и впился глазами в Степана Максимыча; на лице у него было и недоверие, и радость, и неодолимое желанье скорей узнать подробности.
— Не веришь? Ей-богу упустил! — повторил Степан Максимыч. — Да ку-ун какой! Старый, червонца четыре стоит!
Слово за словом он пересказал все перипетии нашей неудачной охоты; мой позорный промах смягчил, упирая на темноту, в которой мне пришлось стрелять. Я отметил, что в подробном рассказе своем Степан Максимыч не обмолвился ни одним словом, которое могло бы служить указанием места нашей охоты на куницу. Не опросил об этом и Кузьма Петрович. Следующий день подтвердил мое предположение: в рассказе о неудачливой нашей охоте Кузьму Петровича больше всего интересовал вопрос: где?
Обогнув пчельник, мы пробирались густым ольшанником к буграм, в ельник, где, по нашим рассчетам, непременно должны были быть русаки…
— Куна этого я все одно добуду, — упрямо говорил мне Степан Максимыч, шагая впереди меня и зорко присматриваясь к каждому следу. — Ежели бы не к вечеру вчера дело было, непременно нашел бы!.. Денька через два пойду и добуду. Кормится он в том месте. Сегодня бы пошел, да охота очень русаками с тобой побаловаться…
Я ни у кого не видел такой походки, как у Степана Максимыча. Он шагал «в разметку», выворачивая наружу носки ступней и почти не сгибая в коленях ног. Со стороны казалось — он идет медленно, но я знал но горькому опыту как трудно поспевать за ним. В лаптях, в толстых суконных онучах, густо перевитых оборками, его короткие ноги всегда казались мне литыми из чугуна. Расстояний для него не существовало, а его «версты» я всегда расценивал километров по пяти. В сумке с патронами у него всегда была краюха хлеба. Он ел на ходу. Пройдет километр-два, отломит небольшой кусочек и съест, через два-три — еще. «Чтоб время не терять и не отощать чтоб», — объяснял он…