Вдруг я заметил, как одна из льдин изменила свою форму. Вглядевшись, я увидел у ее подножья бледно-желтое пятно. Скоро это пятно вытянулось и поднялось рядом со льдиной.
— Медведь! — крикнул я, хватаясь за бинокль. — Два… три… — дополнял я шопотом, хотя звери были от нас на расстоянии метров пятисот.
Это была медведица с двумя пестунами. Сама она стояла на задних лапах и обнюхивала высокую торосистую льдину.
Стрелять было далеко, и мы, сунув в карманы горящие трубки и подхватив винчестеры, бросились к зверям.
Через пять минут я уже по плечи окунулся в холодную воду и тщетно пытался достать ногами дно. Быстрое течение тянуло под лед, и я с трудом боролся с ним. Таяна помог мне выбраться из «ванны», но через пятнадцать метров от него самого над поверхностью льда осталась одна голова. Однако он успел выхватить свой нож и, по рукоятку воткнув его в лед, легко держался, пока я не подоспел на помощь. Вытащив его из воды, я тут же вновь провалился сам…
В течение каких-нибудь двадцати минут я успел принять пять ванн, а Таяна четыре. Наши меховые одежды совершенно промокли и так увеличились в весе, что молодой лед совершенно отказывался нас держать. А старые крепкие льдины, как назло, попадались очень редко.
Но в полукилометре от нас до полтонны мяса и три пушистые шкуры! Все это наше. Бросить? Да это же самая необоснованная расточительность. Будь не знаком нам охотничий азарт — тогда другое дело. Нет, оставить было невозможно. Мяса! Мяса! Гарпунный ремень лихорадочно опоясывает мою талию, и я, без слов поняв намерение Таяны, ложусь на лед и ползу к старой, крепкой льдине. Укрепившись на ней, я перетягиваю Таяну, привязанного к другому концу ремня. При таком способе передвижения мы захватываем во много раз большую площадь и избавляемся от ванн. Медленно, но верно.
Звери заметили разыгрываемую нами пантомиму, но наблюдать ее ближе не пожелали. Они зашли с подветренной стороны, забрались на высокую льдину и, вытянувшись на задних лапах, в течение нескольких минут ловили носом ветерок, дувший с нашей стороны. Потом они не спеша пошли в море. А нам осталось только вернуться на берег и выжимать воду из своих одежд.
Уже ночью, измученные, мы с трудом добрались до бивака. Наши одежды превратились в ледяные панцыри и при резких движениях ломались. Все тело ныло от мучительной боли.
VII. Первая жертва.
Солнце с каждым днем все меньше и меньше задерживалось над горизонтом. 23 ноября показался только верхний край диска. Все небо горело. Вода казалась черной вороненой сталью. Снег переливался розовыми, оранжевыми, синими и фиолетовыми цветами. Так торжественно природа прощалась с солнцем. На следующий день мы солнца уже не видели. Скоро поблекли все краски. Весь ландшафт посерел, словно кто его посыпал пеплом. Началась полярная ночь. Она была первой и самой трудной в жизни колонии.
Морозы доходили до 60 °C. Жестокие беспрерывные метели, отсутствие солнца и незнакомство с островом часто делали невозможными сколько-нибудь отдаленные поездки. Запасы мяса быстро стали таять. Собак начали кормить вареным рисом и потеряли их почти половину. Скоро начались заболевания и среди людей. В большей или меньшей степени переболела вся колония. С каждым днем настроение колонистов падало. 15 января 1927 г. крупп вырвал из среды колонистов первую жертву — умер самый опытный, преданный и энергичный эскимос Иерок.
Когда я вошел в юрту, Иерок лежал укутанный в меха и бредил. Вместо дыхания у него вырывалось хрипение; в груди клокотало. Он часто повторял: «Сыглагок… Сыглагок…». На минуту он пришел в сознание и, пытаясь протянуть руку, приветствовал меня:
— А, Умилек. Компания…
Но тут же начал бредить и приглашать меня на охоту. Потом спросил:
— А Таяну мы возьмем? — и забылся.
Я видел, что старик не перенесет этой болезни. Конец его близок. Больно сжалось сердце. Как в калейдоскопе, в моей памяти пронеслись моменты, проведенные с ним. Вспомнилось, как он в темную бурную ночь, заставшую меня с Таяной и Анакулей на байдаре в бухте Роджерс, собрал всех охотников и отправился на поиски… Вспомнилась его маленькая приземистая фигура, освещенная светом костра, когда он стал на мою сторону и горячо выступал против суеверий своих сородичей… Яркими картинами пронеслись сцены на совместной охоте и длинные вечера в палатке, проведенные около сооруженной им же жировой лампы…
Всегда бодрый, веселый, смелый, готовый каждую минуту прийти на помощь товарищу и заражавший всех своей энергией, теперь он был больной и беспомощный.
Я терял человека, который понимал меня, был незаменимым товарищем, с которым крепко сроднили пять месяцев совместной жизни и борьбы.
С тяжелой болью я вышел из юрты.
У входа стоял Кив'яна. За последние дни он заметно похудел и загрустил.
— Плохо, плохо… — с надрывом проговорил этот великан.
Я знаю, что его гложет. Он боится не только за Иерока, но и за себя. Дело в том, что раньше, когда заходил разговор о расселении по острову, он всегда заявлял:
— Куда Иерок, туда и я.
Теперь старик на пути, пуститься по которому Кив'яне совсем не хочется. И суеверный страх давит его душу.
Побродив по берегу, я пошел домой и взял книгу. Но сегодня не читалось. На душе было неспокойно.
Около полуночи под окном проскрипели шаги и раздался стук в дверь. Я бросился к Павлову и, столкнувшись с ним в дверях, услышал:
— Иерок умер…
Иерока похоронили.
Я первый раз наблюдал похороны эскимоса.
На покойника надели будничную кухлянку, такие же штаны, торбаза, шапку и рукавицы. После этого тело положили на оленью шкуру и накрыли одеялом. Сверх одеяла вдоль тела был положен деревянный брусок. Завернув концы постели и одеяла, тело вместе с бруском увязали тонким ремнем, оставив с каждой стороны по три петли. Теперь тело напоминало хорошо спеленутого ребенка, только головы не было видно, а ноги по щиколотку наружу.
Покойника положили на середину полога, и одна из дочерей умершего поставила на него деревянные блюда с вареным мясом. Все присутствующие сели вокруг, и началась прощальная трапеза. В заключение всем было налито над умершим по чашке чая, а на опустевшее блюдо, оставшееся на прежнем месте, насыпаны сухари.
По окончании чаепития тело ногами вперед вынесли из юрты, поддерживая за петли, прикрепленные с боков. Сзади юрты стояла приготовленная нарта, но тело положили не на нее, а рядом — ногами к северу. Все присутствующие сели на снег. Ближе всех сел Таг'ю, руководящий похоронами. Я было остался стоять, но мне сделали знак, чтобы я сел.
Етуи стал у головы, Кмо у ног покойника, и оба взялись за торчащие концы бруска. Таг'ю и Аналько начали задавать покойнику вопросы, и мертвый… «заговорил». После каждого вопроса Етуи и Кмо приподнимали тело за брусок. По понятиям эскимосов, если покойник дает утвердительный ответ, то легко поднимается, а когда он хочет сказать нет, то становится тяжелым, и два человека с трудом поднимают его от земли. Говорили, что иногда покойник словно прирастает к земле, и его никакими силами не оторвешь.
Иерока спрашивали:
— Отчего ты умер? Не зашаманил ли кто-нибудь?
Етуи и Кмо, кажется, с великим трудом поднимают покойника, — значит «нет».
— Ты один пойдешь?
И прежним способом получается утвердительный ответ.
— А после тебя никто не умрет?
«Нет» — отвечает покойник.
— Будет ли у нас мясо?
«Да».
— Закапывать ли тебя в землю?
«Нет».
— Разве ты куда-нибудь хочешь уйти?
«Да».
— Ты наверно пойдешь на землю, где похоронена твоя жена?