Но Егора мало занимало происходящее. Кинув во время своего выступления взгляд со сцены в зал, он с облегчением увидел ту, которую искал. Изящная брюнетка с гордо посаженной головой, гладко причесанной на прямой лад, сидела в первом ряду, расположившись для удобства несколько боком, и внимательно смотрела на него. На ней было изумрудное платье, нитка белого жемчуга и белые туфли на высоком каблуке. Подчеркнутая безыскусность наряда словно оттеняла ее оригинальную, во французском стиле, красоту, а матовое сияние плеч с равной силой притягивало взгляды и мужчин и женщин, сидевших за ее спиной. Но она, казалось, ни на кого не обращала внимания и держала себя так, будто в зале никого, кроме нее, не было, что невольно внушало мысль о некоем особого рода опыте, берущем начало не столько в преимуществах воспитания, сколько в качествах, заложенных самой природой.
Поймав взгляд Егора, она ответила ему ободряющей улыбкой, а когда он сел рядом, прошептала с искренней тревогой в голосе:
– Что с тобой?
– Нам надо поговорить, – сказал Егор.
На сцене в эту минуту выступал с хвалебным словом маститый писатель – в патентованных сединах и бородавчатых брылах, столь хорошо известных стране, – и Егор рисковал оказаться неучтивым. Но ему, казалось, было безразлично, что о нем подумают.
– Жанна, я так больше не могу, – сказал он, не скрывая своего отчаяния.
– Егор, прошу тебя, потерпи, – прошептала Жанна. – На нас смотрят. После поговорим.
Егор посмотрел в ее голубые глаза и, как всегда, поддался их спокойной, как речной поток, власти. Он перевел дух и в течение следующего получаса, опустив веки, молча выслушивал все, что говорили выступавшие, аплодируя или же сохраняя почтительное внимание, – в зависимости от того, что делала в ту или иную минуту Жанна. Мыслями же он был далеко, и, возможно, об этом ему следовало пожалеть, ибо выступавшие не скупились на краски и излили на него дождь из славословий и изъявлений дружбы и желания сотрудничать – естественно, едино лишь во благо российской культуры.
Все это Егор перенес с полнейшим спокойствием, тем более удивительным, что предложения исходили из уст людей, имеющих немалый вес в тех сферах, которые они представляли. Реакция виновника торжества была замечена окружающими, но, как это иногда бывает с явлениями, которым придается исключительное и, увы, зачастую неверное значение, ее интерпретировали как наличие колоссального творческого потенциала и безграничной веры в собственные силы. Это только добавило уважения к молодому писателю, и ему тут же напророчили великую славу, где Нобелевская премия была не милостью судьбы, а лишь одной из данностей.
– Еще немного терпения, – шепнула Жанна Егору.
Вышедший с заключительным словом Альберт Эдуардович тонко польстил окружающим, намекнув, что только истинные таланты способны различать себе подобных, рассмешил всех старой одесской шуткой и пригласил закусить, чем бог послал.
Гости начали подниматься и без околичностей потянулись к столам, расставленным вдоль стен.
К одному из столов подошел и Егор с Жанной. Их по пятам сопровождал Плоткин, следивший за тем, чтобы Егор не отколол какой-нибудь номер. Ибо, по тайному замечанию Альберта Эдуардовича, его подопечный в последнее время стал каким-то странным и внушал своим поведением серьезные опасения. В глубине души Альберт Эдуардович надеялся, что Егор вложил в свой последний роман, действительно великолепный, слишком много сил, что некоторым образом сказалось на психике, и, должно быть, со временем это пройдет. Но пока следовало быть начеку – особенно в присутствии таких персон.
За столом, вперемежку с питьем и жеванием, шел легкий, полусветский, полуинтеллектуальный разговор. Тон задавал Андрей Врангель, выходец из династической актерской семьи, молодая питерская звезда от телевидения и юмора, прочно обосновавшаяся в столице и чувствовавшая себя здесь как рыба в воде. Андрей был высок, статен, смугловат и действительно талантлив, и его шуткам с удовольствием внимали как ровесники, так и люди более консервативного поколения. Находясь за этим столом, он отнюдь не тушевался от близости светил культуры и не умолкал ни на минуту.
– А позвольте вас спросить, уважаемый Егор Егорович, – хорошо поставленным баритоном спросил он, – трудно ли написать роман?
Его лицо было абсолютно серьезным, тон – отменно предупредительным, и эта-то способность синтезировать безукоризненные манеры с умением разражаться обоймой первоклассных шуток выделила его из сонма записных остряков, рвущихся к славе, и поставила на ту ступеньку, которую он теперь занимал столь уверенно и столь блистательно.