Но согласовывался ли психологический импрессионизм Жермены Дюлак со стереотипными ситуациями и персонажами? Если она пришла к отрицанию «историй», значит, истории, которые она была принуждена рассказывать, ей не нравились. К тому же она думала, что в «Госсете» или в «Дьяволе в городе», средневековой истории Жана-Луи Буке, найдет «социальную сатиру» (однако ее очень трудно разыскать в данном ею самой описании пьесы). Здесь ей тоже нравятся мгновения «без истории», с деформированными или туманными изображениями, с «оркестровкой темы внутренней жизни души». Этот фильм, снятый для «Фильм д’ар» за тридцать шесть дней, не имел коммерческого успеха.
Нехватка средств, вечно висевшая над Жерменой Дюлак, без сомнения, убедила ее принять предложение громадного концерна «Вести», пользующегося поддержкой немецкой группы Стиннеса, который стремился к созданию европейского кинематографа. Она получила возможность использовать балет Парижской оперы и построить колоссальные декорации для фильма «Душа артистки». Сценарий она написала вместе с русским эмигрантом Волковым по роману Кристиана Мольбека, действие которого развертывалось в среде высшей английской аристократии. Мы видели в нем Лорда и Леди, гениального поэта, «умирающего на жалком ложе в грязной трущобе», актрису — «обожаемого кумира лондонской толпы», «роскошный праздник, на котором собрались сливки высшего света в обстановке, достойной «Тысячи и одной ночи», «бесстыдный рынок» и «пример беззаветной самоотверженности и благородного самоотречения» [50].
В этой суперпродукции роли исполняли: англичанка Мэйбл Поултон, французы Анри Ури, Иветта Андрейар, Жина Манес, Беранжер и Шарль Ванель, югослав Иван Петрович, русский Николай Колин… Грандиозные, пышные декорации были построены Левашовым. «Этот фильм может соперничать с любым американским фильмом», — писала «Эко де Пари» (26 июля 1925 года), говоря о «европейской суперпродукции, которая и правда собиралась конкурировать с Голливудом в плане постановок и сценариев в духе Сесиля де Милля. По крайней мере Жермена Дюлак могла «ловко использовать тут все существующие знаки “зримой азбуки кино» (А. Гайар).
Сама она гораздо выше ценила свой следующий фильм, «Безумство храбрых», навеянный прозой Максима Горького; здесь она хотела воссоздать жизнь рыбака на берегу Черного моря. Однако она знала, что ее продюсеру требовался сюжет для «широкой публики».
Понимая свою зависимость, Жермена Дюлак приняла эти требования, чтобы продолжать поиски и создать «зрительную симфонию ритмом кадров и их звучанием». Но ей пришлось признаться, что она «не довела до конца замысел; в зрительной симфонии, которую мечтаю создать в будущем — увы! в далеком будущем, — будет меньше персонажей, больше игры света, столкновений или слияний образов и мимолетных выражений, в ней не будет никакой литературной логики, она будет воздействовать, как музыка, только на чувства.
В «Безумстве храбрых» я больше всего старалась найти способ выразить жизнь духа соразмерно с ритмом изображений, их длительностью, драматической или лирической напряженностью в зависимости от нежных или яростных чувств, рождающихся в душе моих героев. И я совершенно обескуражена, когда думаю о реальном воплощении моих попыток — так далеки они еще от моего идеала зрительной симфонии» [51].
Однако отзыв о фильме, напечатанный в «Синэ-мага-зин» (25 декабря 1925 года), охарактеризовал «Безумство храбрых» как «фильм-поэму». Там отмечалось: «Впечатыванием на скрипку музыканта появлялись темы его мелодии — «дороги, облака, леса, цветущие поля» — и добавлялось, что в этом фильме «сценарий не есть самое важное — это гимн свободе, величию и красоте убегающих дорог».
После этих двух фильмов, не имевших особенного коммерческого успеха, Жермена Дюлак согласилась поставить для «Парамаунт» «Антуанетту Сабриё». Этот фильм был экранизацией пьесы Ромена Коолю, когда-то написанной специально для Габриэль Режан. Фильм был поставлен в пышных декорациях, в холодном модернистском стиле выставки «Декоративное искусство» 1925 года.
В течение этого года, когда Жермена Дюлак знала, что она раба финансовых компаний, которые будут навязывать ей свои сюжеты и свою «эстетику», она постоянно повторяла одну программную фразу: «Наш идеал далеко превосходит наши фильмы, и надо помочь освободить кино от его пут, создать чистое кино». И добавляла: «В настоящее время вдохновение кинематографиста сковано. Всякое произведение искусства сугубо индивидуально, но кинематографисты, к несчастью, лишены права выражать себя, они вынуждены приспосабливать свои чувства к уже известным произведениям, потому что публика, увы, до сих пор принимает лишь определенный тип фильмов. Но и среди зрителей есть те, кто любит заложенные в кино грядущие возможности. Они-то нас и поймут» [52].
Жермена Дюлак возлагала надежды на кинолюбителей, которые тогда встречались в специальных кинозалах и киноклубах, считая, что они оценят «чистое» кино и симфонии изображений, о чем сама мечтала. Эти соображения и привели ее во «второй авангард». Она уже была вдохновительницей киноклубов и возглавляла «Синэ клюб де Франс», когда ее друг Муссинак в ноябре 1926 года представил Парижу фильм «Броненосец «Потемкин».
Муссинак в то время описал творчество Ж. Дюлак в «Рождении кино» со свойственной ему чуткостью и проницательностью:
«Жермена Дюлак обладает способностью проникать во внутренний мир человека, ей присуще обостренное ощущение гармонии вещей. Атмосфера в сценах, особенно в тех, где психологическая драма достигает наивысшего накала, воссоздается четко и с большой силой. Нежное очарование и любовная тоска исходят от декораций, на фоне которых бушуют страсти, происходит столкновение чувств, привычек и душ героя или героини. Если картины Жермены Дюлак не пользуются большим успехом, это, несомненно, объясняется тем, что чувствительности этого режиссера претят легкие и вульгарные приемы» [53].
* * *
Жан Эпштейн родился 26 марта 1897 года в Варшаве, отец его был француз, а мать — полька. Он был на пятнадцать лет моложе Жермены Дюлак (1882) и принадлежал также к иному поколению, чем Абель Ганс (1889), Деллюк (1889), Л’Эрбье (1890), и в теории кино имел иные взгляды, чем его старшие собратья. В отличие от них он редко произносил слово «импрессионизм» и чаще употреблял его в отрицательном смысле. Однако теперь, в исторической перспективе, его можно отнести к французским киноимпрессионистам, по крайней мере в первую половину его творчества. После 1925 года он, как и его старшая соратница Жермена Дюлак, стал активным участником «второго авангарда».
С раннего возраста Жан Эпштейн много путешествовал по Центральной Европе. В 1908 году, после смерти отца, инженера в «Эколь сентраль», его семья обосновалась в Лозанне. Он учился в Швейцарии, а с 1914 года — в Лионе. В 1916 году он стал лиценциатом естественных наук и поступил на медицинский факультет в Лионе. Там он встретился с Огюстом Люмьером и стал его сотрудником.
Но он увлекался искусством и поэзией и в двадцать три года написал книгу — «Современная поэзия, новое умонастроение». Большое место в ней занимает кино, как и исследования, посвященные Прусту, Арагону и Блезу Сандрару, написавшему предисловие к этой первой его книге. Она наделала столько шума, что в 1921 году Жан Эпштейн оставил медицину и поселился в Париже.
Поработав ассистентом Деллюка в «Грозе», он поступил на службу в издательство «Эдисьон де ла сирен», где работал в одном отделе с Муссинаком. В конце 1921 года это издательство опубликовало его книгу «Здравствуй, кино!», которая произвела большое впечатление на молодых кинолюбителей своим ультрамодер-нистским типографским оформлением, фотомонтажами (новинкой во Франции), плакатами, подражавшими рекламным объявлениям, графическими иллюстрациями автора и поэмами, в которых он давал серию кратких зарисовок Сессю Хаякавы, Чаплина, Дугласа Фэрбэнкса, Чарлза Рэя и Назимовой. Оформлением и содержанием книга чем-то напоминала дадаистскую брошюру. Эпштейн был ближе к группе «Эспри нуво» (Корбюзье, Озанфан, Фернан Леже, Сандрар), чем к дадаистам, но он принадлежал к тому поколению, которое в противоположность поколению Жермены Дюлак, Ганса, Л’Эрбье, Деллюка открыло кинематограф. Он описал свое юношеское восхищение в статье-манифесте «Мистическое кино». Мы даем ниже текст, опубликованный в «Синэа» (10 июня 1921 года), а не тот, сильно измененный, который был напечатан под тем же названием в «Здравствуй, кино!»: