Эллинский гений творчества и предприимчивости вступил на новое поле и дал яркие свидетельства своей силы и жизненности. Умственная жизнь принимает более практическое и научное направление, все больше и больше сосредоточиваясь в малочисленных придворных кругах. Благодаря трудам эллинов, сближению их с Ассирией и Египтом математика и другие точные науки достигают небывалого расцвета, а александрийская школа Птолемеев, привлекающая к себе лучшие умы из всех концов эллинского мира, поднимается на высоту предтечи новой европейской науки. Имена Аристофана из Византии, Аристарха из Самоса, Эвклида, Архимеда, Аполлония, Эратосфена, Клавдия, Птолемея, Гиппарха в естествознании, математике, астрономии, географии, хронологии навсегда останутся столь же славными памятниками эллинского гения, как и поэмы Гомера, трагедии Софокла и Эсхила, диалоги Платона.
Перед обаянием эллинской образованности не могли устоять и туземные азиатские династии. Владыки Вифинии, Понта, Парфии, Каппадокии, Галатии не только поощряли у себя науку и искусства эллинов, но и бережно, участливо относились к эллинским колониям в Азии, в своем общественном складе не имевшим ничего общего с политической апатией в восточных деспотиях.
Усиленное общение с варварами, участие, хотя и весьма слабое, этих последних в развивавшейся повсюду умственной и гражданской жизни сглаживало в сознании эллина предустановленную будто бы самою природою разницу между эллином и варваром, и вот от Страбона (около Р.X.) мы узнаем, что Эратосфен (275—194 гг. до Р.X.) решительно отвергал теорию Аристотеля, делившего людей по природным качествам на эллинов и варваров, и советовал различать всех людей только по степени нравственного и гражданского воспитания35*. В смысле сближения эллинов с варварами должны были действовать совместная военная служба и подчинение всех покоренных народов одной дисциплине, одной власти воинственных монархов. Только Эратосфен, или Страбон, и Плутарх ошибочно переносят на Александра свои собственные, нравственные мотивы одинакового обращения монарха со всеми народами. В сознании эллинов и отчасти на практике сближение эллинских племен между собой и с варварами началось задолго до македонских завоевателей.
Вообще превознесение македонских завоевателей на степень благодетелей Эллады и всего человечества, проходящее через всю «Историю Александра Великого» Дройзена и его же «Историю Эллинизма», держится на искусственном подчинении результатов, достигнутых за это время силами эллинов, воображаемым стремлениям самих завоевателей, на понимании хронологической последовательности и сосуществования как внутренней причинной зависимости двух порядков явлений. На самом деле успехи эллинизма в македонский период вовсе не входили в планы Александра, селевкидов, птолемаидов или антигонидов; об этом лучше всего свидетельствует обращение их с собственной Элладой, откуда возможно было ждать еще серьезного противодействия. Могущественные владыки, поддаваясь обаянию эллинской образованности, старались украшать свои столицы и дворцы произведениями эллинского ума, применяли к новым городам испытанные уже формы правления, но никому из них, и на мысль не приходило организовать производительные силы этой самой нации для независимого, достойного существования; каждый из них смотрел на Элладу как на одно из действительнейших орудий в борьбе за мировое господство или за преобладание над противником. Образовавшиеся раньше их союзы, на основе ли подчинения, как в Пелопоннесе, Беотии, или добровольного соглашения, как во Фракии или в Ахае, они расторгали насильственно, парализуя отдельные республики помещением в городах своих гарнизонов, поддержкою более сговорчивой олигархической партии или еще чаще водворением тирании, опиравшейся на скопища наемников. Правда, и теперь, как несколькими веками раньше (VII—VI вв. до Р.X.), одним из условий возникновения и относительной прочности тирании служила экономическая и социальная рознь внутри республик; правда также, что некоторые тираны, как, например, Деметрий Фалерский, принимали действительные меры к поднятию народного благосостояния36*. Но теперь отряды наемников были тяжелым бременем для населения, а тираны в большинстве случаев не имели нужды искать и не искали благоволения местных жителей, оберегая интересы македонских владык и в них находя опору самовластию. Кроме того, македонские завоевания сами по себе действовали разлагающим образом на общественную нравственность эллинов и усиливали величайшее зло эллинских республик — неравенство состояния. Вернейшим путем к почестям служили теперь не гражданские доблести, о каковых говорит Перикл у Фукидида, но изворотливость, услужливость и преданность могущественным владыкам; за почестями следовало обогащение и влияние на дела. Азиатские эллины всегда составляли господствующий, правящий класс населения, нисколько не заинтересованный в сочувствии подчиненных туземцев. Пущенные в оборот и приумноженные торговлею богатства ахеменидов не могли распределяться равномерно, создавали расточительную, роскошную жизнь одних и обостряли чувство бедности и недовольство других. Усиление общественных различий сопровождалось обособлением различных слоев общества, мало походивших друг на друга по степени образования, по господствующим в них чувствам и убеждениям. Сила руководящего общественного мнения уступала место своекорыстным расчетам и побуждениям37*. Равнодушие к гражданскому долгу, угодливость сильным, продажность и подобные пороки явились неизбежными последствиями такого состояния общества. Разительнейший пример упадка нравов в македонское время представляли Афины, прямее и непосредственнее других частей Эллады испытавшие на себе невыгоды новых отношений. Помимо хорошо известных проявлений необычайной лести афинян перед Деметрием Полиоркетом, Антигоном Одноглазым и др., достаточно напомнить, как они из угождения другому Деметрию, отцу Филиппа V, украсили себя венками в знак радости по случаю смерти Арата; весть о смерти оказалась ложною, но афиняне верили ей38*. Полибий горько жалуется на бесчестность должностных лиц, заведующих общественными деньгами. Историк удивляется тому, что в Спарте можно было добыть за пять талантов, розданных пяти эфорам, царское достоинство и генеалогию от Геракла. Когда Тит Квинкций Фламинин (197 г. до Р.X.) обнаружил некоторую снисходительность к Филиппу, этоляне могли объяснить себе этот поступок римского полководца только тем, что он подкуплен македонянами. «До такой степени, — восклицает Полибий, — продажность обуяла Элладу, особенно у этолян, и укоренилась привычка никому ничего не делать даром, что для них непонятна была без подкупа эта перемена в консуле в пользу Филиппа».
Как в Азии и Египте рассеявшиеся по городам эллины не дали образоваться восточным деспотиям из обломков монархии Александра, а насажденные ими учреждения обуздывали впоследствии произвол и хищничество римских правителей, так в недрах собственной Эллады в македонский период поднялись и организовались силы на борьбу за политическую независимость и за восстановление старых имущественных отношений, весьма резко нарушенных вторжением македонян в судьбы эллинского мира. Новые поучительные образования и новые попытки эллинов возникли не только без содействия македонян или другого народа, но наперекор им. В последнем освободительном движении главная роль принадлежала Пелопоннесу, как и в то время, когда «великий царь» угрожал эллинам порабощением. Мировое умственное господство Эллады создано было не Филиппом и Александром, не отнятием политической свободы у афинян и других эллинов, но жизненностью эллинских общественных учреждений, силою эллинского гения и образованности: почин, орудия эллинизации мира принадлежали самим эллинам; но в состоянии политической слабости и подчинения эллины шли теми путями, которые прокладывались завоевателями и властными вождями их.
III. Федеративное движение в Элладе.
Объединительные стремления эллинов нашли себе наиболее яркое выражение в федерациях этолийской и ахейской в III—II вв. до Р.X.; но они присущи были эллинам искони. Если существование многих независимых республик в разнообразных политических и бытовых условиях было непреодолимым препятствием к слиянию всех эллинов в единое государство, с единою властью и общими учреждениями, с отсутствием самостоятельной политической жизни в отдельных частях Эллады, то та же самая политическая раздробленность и относительная слабость республик не переставали побуждать эллинов к изысканию действительных средств самозащиты и мирного пользования плодами промышленности, торговли и умственного развития. Предание, сохраненное Плутархом, приписывает главному виновнику афинского величия, Периклу, попытку согласить между собою интересы эллинских государств и водворить прочный мир между ними; попытка не удалась вследствие противодействия со стороны Пелопоннеса, т.е. Лакедемона39*. Начавшаяся при Перикле пелопоннесская война была собственно борьбою между Афинами и Спартою за гегемонию; остальная Эллада поделилась между этими двумя государствами. Казалось, единению эллинов оставалось сделать шаг вперед, — и вот, по известиям Ксенофонта и Плутарха, спартанец Калликратид, товарищ Лисандра по командованию пелопоннесским флотом, намеревается по возвращении в Спарту (406 г. до Р.X.) приложить все старания к примирению афинян и лакедемонян, тогда, надеялся он, эллины будут страшны для варваров40*. Скоро после этого царь Лакедемона Агесилай, узнав об исходе битвы при Коринфе (395 г. до Р.X.) и о гибели большого числа неприятелей, воскликнул: «Несчастная Эллада, своими же руками ты погубила столько людей, что они могли бы, будь живы и сражайся вместе, победить всех варваров»41*. Разумеется, личных стараний и желаний Перикла, Калликратида или Агесилая недостаточно было бы для устранения накопившихся веками препятствий к полному или долговечному замирению эллинских республик; но и факт разделения Эллады на два огромных союза, и надежды выдающихся государственных людей Спарты и Афин на водворение согласия в эллинской нации были только внешним выражением все более развивавшихся и распространявшихся чувств и воззрений. В выработке соответствующего умонастроения главное участие принимали Афины, те самые Афины, которые в изображении некоторых теперешних историков являются наиболее виновными и в раздробленности эллинов, и в слабости их. Плоды умственной деятельности афинян запечатлены глубоким знанием человеческой природы и потому оказывали могущественное образовательное действие не на эллинов только, но и на все позднейшее человечество. Трагедиями Эсхила, Софокла, Эврипида, комедиями Алексида, Анаксандрида, Менандра воспитывались не исключительно афинские, но общеэллинские и общечеловеческие чувства и убеждения; в афинском театре на празднество больших дионисий, главною частью которого были сценические представления, собирались каждый раз эллины из других городов в огромном количестве. Только под этим условием могли сложиться предания о том, как Афины по взятии города Лисандром спасены были от разорения декламацией отрывка из Еврипидовой трагедии, как облегчена была участь несчастных афинян после сицилийской экспедиции исполнением отрывков того же трагика, как лакедемоняне приостановили военные действия против Афин по случаю погребения Софокла и т.д.42* Геродот обнаруживает замечательную терпимость и внимание к варварским народам: египтян обращает в наставников эллинов, религиозные воззрения персов готов поставить выше эллинского антропоморфизма, нравы и обычаи всех народов находят у него одинаковое признание43*. Фукидид и Исократ отличают эллинов от варваров только по степени образования и гражданственности44*. Как рассказывают, Сократ на вопрос, где его отечество, отвечал: «Вся земля»45*. Согласно с этим стоик Зенон (369—254 гг. до Р.X.) учил, что всех людей должно считать гражданами одного государства46*.