Хочу, чтобы он сам мне их сказал всерьез и не всерьез, зная, что меня оно может и не остановить. Хочу, чтобы он их сказал, постанывая от удовольствия и морщась от боли. И хочу, чтобы в моей власти было право отказать ему. Просто потому, что могу. Просто потому, что его мучения меня заводят.
Я выпускаю изо рта палец, целуя его напоследок.
И потом мы таращимся друг на друга, и нам внезапно неловко, что пипец. Мне как бы пора уходить, но я еще тут, и сам он тоже не просит.
— А твоя мама, — спрашивает он наконец, — разве не волнуется, где ты.
Она, скорее всего, еще и не заметила даже. Хотя нет — плохо прозвучало. Заметила, конечно. Обязательно замечает. Просто ее сенсор материнской паники выставлен на самый нижний порог чувствительности.
Я мотаю головой.
— Но мне пора, да?
— Да, пора.
— Ага. — Гоняю туда-сюда пальцем крошку по тарелке. — Или мы могли бы…
— Нет.
Черт, я слишком на него нажал. Вот вечно так. До этого он еще колебался, но теперь передо мной вырос заслон уверенности. Но я все равно не сдаюсь — идиот. А что мне терять-то?
— Ты даже не знаешь, что я хотел предложить.
— А зачем мне знать?
Ёёё, отбрил так отбрил. Я вздыхаю.
— Ну, не обязательно же только с извращенствами. Мы могли бы… трахнуться, или поговорить, или прогуляться. Да что угодно.
«Черт, может, тебе еще в ножки ему бухнуться, Тоби?» Хотя я, наверное, уже на все согласен. «И что еще за «прогуляться», а? Какого хрена? Кто вообще такое предлагает?»
— Тоби. — Ох ты ж, ненавижу, когда он говорит так мягко. — Ничего этого мы сделать не можем.
Мне правда-правда очень не хочется выглядеть капризным, но знаю, что все равно бесполезно.
— Почему?
— Потому что, во-первых, мне тридцать семь.
— А что, тридцатисемилетние не трахаются, не разговаривают и гулять не ходят? Да-а, не жизнь, а отстой.
— Не с девятнадцатилетними.
— Слушай, вот были бы мы сейчас в Древней Греции, и ты бы меня уже давно отодрал во все дырки.
— Ну извини, мы уже давно не живем в мире социально-санкционированной педерастии.
Я чуть было не отвечаю: «И что тут, по-твоему, хорошего?» — но, мать вашу, это не смешно. Мне девятнадцать, и я уже не ребенок. Я знаю, чего хочу, и он знает, так почему вдруг нельзя?
— То есть, твой основной аргумент — это расплывчатая интерпретация социальных стигматов, да? Не потому что я тебе не нравлюсь или ты меня не хочешь?
— Так делать неправильно.
Он укрывается одеялом до самого подбородка, словно хочет под ним спрятаться. Выглядит мило, на самом деле, точнее, выглядело бы, если б он прятался не от меня и от целой кучи фактов. И тут я подмечаю, вот оно — легкое подрагивание пальцев. Ага!
— А то, что ночью делали, значит, правильно?
— Тогда было… совсем другое дело, — краснеет он.
Я, можно сказать, на грани раздражения. В смысле, хорошо, конечно, что он отказывается меня использовать и все такое, но елки, как же хочется, чтобы меня, наконец, использовали. Я нагибаюсь чуть ближе. Пру, как паровоз, и даже удержать себя не могу.
— То есть, тогда это был не секс? Не интимная близость?
Он просто смотрит на меня своими дождевыми глазами, весь дикий. И потерянный, прямо как я сам. И отрицательно качает головой, потому что не имеет привычки врать. Я это о нем сразу понял.
— Так в чем же дело?
Сам, наверное, пытается сообразить, потому что он молчит целую вечность. Мне хочется разгладить морщинки у него на лице. Наконец, он отвечает:
— Лет через пять-десять, когда будешь ближе к моему возрасту, ты вспомнишь об этом и спросишь себя: «Господи, чем я вообще думал?»
— Сколько бы мне ни было, я буду вспоминать и думать: «О, да. Красавчик».
— Нет, не будешь. Однажды ты станешь мной, и тогда уже подумаешь не «Ух ты, интересный зрелый мужчина», а «Господи, какой жалкий, одинокий старый пердун — с подростками спит».
— То есть, ты бы со мной переспал, если б мне было двадцать? Ничего себе обоснованьице.
Его лицо принимает выражение, которое я уже начинаю узнавать — одновременно смешливое и раздраженное. Кажется, у меня есть шанс, если веселье обгонит раздражение.
— Ты же знаешь, что не все так просто.
— Может и нет, но и в невероятно сложное превращать не надо. Ты не можешь думать о себе как о… ну, не знаю, гей-эквиваленте тех женщин — как они называются? — которые по мальчикам?
Он медленно моргает.
— Что, как о стареющей королеве в окружении юных фаворитов?
Представляю себе и не могу не расхохотаться. И в следующую секунду он ко мне присоединяется.
— И потом, — жму я, — ты же не прям регулярно имеешь парней помоложе, так?
— Помнишь ту комнату наверху, куда я тебе запретил заходить? Она битком набита твинками.
— Ну во-от, а я-то думал, что особенный.
— Особенный, и ты сам прекрасно это знаешь. — У него голос сейчас как тогда, ночью, когда он закутывал меня в полотенце и говорил, какой я красивый.
Что, конечно, не так на самом деле. Но я верю, что он верит.
И вот это уже… это уже не абы что, это — действительно особенное.
Так что я ни за какие хреновы коврижки не дам этому мужику уйти, не выяснив, каково чувствовать его внутри меня. И все тут.
— Так. — Я поднимаю руку и начинаю загибать пальцы. — То есть, как я понял, у тебя главные возражения это всякие общественные нормы, хотя общество и не узнает никогда, и что я подумаю о тебе через хрен знает сколько лет, когда ты про мое существование уже давно забудешь.
— Тоби…
Его строгий голос горячей волной проходит по позвоночнику, и мне хочется как бы податься навстречу, потереться и довольно помурчать, чтобы он из строгого стал глухим и нежным с хрипотцой.
— Вот не надо тут «Тоби». Я серьезно. Одно дело, если б ты меня не хотел — хорошо, понятно. Но отказывать только потому, что боишься, что люди подумают — это совсем другое, и так не пойдет.
Внезапно он проводит ладонью мне по щеке, и я вжимаюсь в нее и хочу, так хочу.
— Поверить не могу, что ты пытаешься затащить меня в постель.
— Да ты уже в постели.
Он улыбается мне своей необычной, застенчивой улыбкой.
— Ну, давай. — Я не то что выкладываю все карты на стол, а скорее вышвыриваю из окна всю колоду. — Скажи, что меня не хочешь.
Я жду, что он сейчас так и ответит. Практически слышу уже. И готовлюсь. И как бы слишком поздно понимаю, что даже если он не всерьез, а просто отмахнется, чтобы я ушел, то по моему глупому сердцу это все равно жахнет кувалдой. А потом думаю, что, может, он и прав. Может, мне еще слишком девятнадцать для такого. Потому что тут вам не игрушки, тут большое и настоящее, и я, наверное, расшибусь вдребезги об эту настоящесть.
— Не могу понять, — шепчет он, — соблазняют меня или дубиной по голове и в пещеру.
— А вдруг тебе немного и того, и другого хочется?
От этого он опять краснеет, и я вижу, как румянец сползает, что ли, вниз по его оголенной шее. Я смелею — только с Лори так бывает — забираюсь с ногами на кровать и сажусь верхом на него. С этим у меня практики маловато. В голове-то я себе, естественно, представляюсь таким грациозным ковбоем, который взлетает на него одним движением. А на самом деле скорее вскарабкиваюсь, а потом плюхаюсь сверху, но главное, результат-то достигнут, верно? И лучше б, конечно, без моих штанов и без одеяла, но я все равно могу чувствовать Лори под всеми этими тряпками.
И его член, который, кажется, очень даже соблазнился.
У него… не то чтобы перехватывает дыхание, но неконтролируемый выдох говорит мне, какое Лори совершает над собой усилие.
Весь этот контроль. И он разрешает мне развязать себя, как бант.
Боже мой. Не мужчина, а идеал. Настоящий, блин, идеал.
— Это ж, ну, классика, — говорю я ему.
Сидя верхом, я возвышаюсь над ним, так что ему приходится запрокинуть назад голову, чтобы посмотреть на меня. И в глазах у него такой голодный штормовой блеск.