— Ясненько, Синяя Борода.
— Извини. Просто я ей уже не пользуюсь.
Я не собираюсь спрашивать про спальню. Зачем? «Не прыгай выше головы, Тоби». И честно не знаю, полагается ли мне обойти весь дом в поисках подходящей дрочильной зоны. Вот так ему и надо, если б я остановился на чем-то странном, типа кладовки, или туалета, или погреба. Вместо этого я внезапно спрашиваю:
— А как же твой ковер?
Агх!
«Только не смейся, только не смейся».
Но он спокойно смотрит мне в глаза, и я вдруг вспоминаю, почему он мне так понравился.
— Ковер меня не заботит.
— Может, здесь тогда?
«У тебя в зале. Господи. Чтоб меня. Ну что за хрень?»
Он кивает и идет задернуть шторы.
Пусть и не в спальне, но все равно становится очень интимно, как будто мы заперты в нашем личном мирке. В комнате есть регуляторы яркости, с которыми даже люстра светит приглушенно, мягко так. Волшебно, и он снова встает на колени — для меня, только для меня. И это даже лучше, чем в тот раз.
Лучше, но все равно совершенно недостаточно.
— Хочу посмотреть на тебя голого.
«Ё-мое, это что, я сказал? И правда я. Блин, перегнул палку. Вечно перегибаю».
Он секунду медлит, как будто обдумывает или хочет отказаться, и я даже понять не могу, против он или не против, а еще я совсем не представляю, что делаю, и вообще, похоже, коряга во всем вашем бэ-дэ-эс-эм, но мне та-ак хочется, что уже все равно.
Но тут он снова поднимается. И начинает раздеваться. Раздеваться. Рубашку расстегивает. Его руки подрагивают, и мне от этого так хорошо. Охерительно хорошо.
И его тело — ух ты. Не качок, но для меня они все равно выглядт какими-то дуты似и, и все время хочется подойти и сказать: «Чувачки, ну хватит уже. Съешьте печеньку». Но он сильный и подтянутый без пугающих перекачанных мышц. Свет поблескивает на волосках у него на животе, груди и предплечьях, и он поэтому как будто лучится. Мне так нравится, и да — я на него пялюсь. А смысл тогда просить раздеться, если ты даже смотреть не собираешься? Ах да, и у него тоже стояк, только от наших гляделок, и это мне тоже нравится.
Как-то стыдно говорить мужику, который куда сексуальней тебя, какой он сексуальный, но я должен. Не могу не сказать. И оказываюсь прав, потому что у него на скулах проступают такие темно-красные полоски — не совсем румянец — и я вижу движения горла, когда он сглатывает. Внезапно вспоминается, как это ощущалось под моей ладонью.
Наконец-то он снова возвращается на колени. В ту же позу — руки за спиной, ноги слегка расставлены, словно только и ждет, чтобы я их раздвинул шире.
Только сейчас он смотрит в пол.
Раз в клубе сработало, пробую и тут:
— Посмотри на меня.
Интересно, может мне не стоит спускать ему с рук секундную нерешительность после моих приказов? В порнушке я бы сразу заладил всякие «Живо, раб» и прочее. Но ему я такое сказать не могу. Даже представить не получается. Да и с чего вообще захотел бы?
И — странно, да? — мне нравится, что он медлит.
Все, что я говорю, — это его выбор, шаг, который он сознательно делает.
И поэтому я уверен, что для него все по-настоящему. А значит, по-настоящему и для меня.
Он поднимает голову.
Ух ты.
В клубе было слишком темно, но теперь я вижу, какие у него… как они правильно называются?.. гетерохроматические глаза. Серые, как зимнее небо, по всей радужке, но вокруг зрачка — бам! — золотистое кольцо.
И рот его мне нравится. Полный секретов, как и все остальное в нем. С подчеркнуто суровым выражением, когда он не говорит или не реагирует, но такой мягкий сейчас, что поцеловал бы.
Но не целую.
Я выуживаю из штанов свой член, который весь готов к труду и обороне, и стараюсь не чувствовать себя глупо, стоя тут с ним в руке.
И вдруг вспоминаю:
— А нам разве не нужно стоп-слово?
Может, и не стоило поднимать эту тему, потому что повисает длинная пауза, но потом он отвечает:
— Я на коленях у твоих ног, пока ты онанируешь. Если мне не понравится, то просто встану и уйду.
Ну да, логично. Но все равно как-то не хочется получать подобный ответ. И член мой тоже не слишком одобряет нашу беседу — он будто скукоживается, словно пытается подлезть обратно под крайнюю плоть, где его никто не поставит в неловкое положение.
А потом я задумываюсь, что, наверно, и мужчине моему тоже неловко, хотя смотрится он сверху потрясающе — весь голый, золотистый, покорный и мой — и он просто пытается защититься. Превращая все в так — вечернюю развлекалочку.
Хотя дело куда серьезней.
И тут я вспоминаю, что было самым неподдельным, когда мы с ним разговаривали. То самое, что в итоге и опустило его на колени. Что-то, что я сказал, или какая-то часть сказанного, потому что я чего только не наговорил.
И опять открываю рот. Встаю над ним и начинаю вещать. Глупо, конечно, но я ему все рассказываю.
— Знаешь… Я, ну… захотел тебя, как только увидел в этом скучном, что пипец, клубе. — У него что-то меняется в лице. Так… незаметно. Не до полноценной улыбки, но определенное смягчение наметилось.
И, как ни странно, становится проще. Чем больше я говорю, тем больше находится, что ему сказать, а моя ладонь ходит вверх-вниз по члену на таком похотливом автопилоте.
— У меня как будто в голове перемкнуло, и я больше ни о чем думать не мог, только о тебе и как тебя довести до такого состояния, как сейчас. Напридумывал сумасшедших и невероятных фантазий. Как если б я, к примеру, тебя, ну… как бы похитил, что ли, и ты бы очнулся голый и в наручниках в какой-нибудь темной комнате у моих ног.
А, ч-черт, теперь он меня за психа примет. Но нет, его не передергивает, он остается на коленях, и в серых глазах что угодно, но не шок. Я чуть было не сказал, что это все шутка, но тут понимаю — не надо. Не ему. Так что вместо этого просто продолжаю гнуть свою извращенскую линию.
— И вот ты… весь беспомощный, передо мной… но не думаю, что тебе страшно. Или, по крайней мере, боишься, но в основном просто зол. Как будто готов убить меня к чертовой матери, если освободишься, да только не можешь, поэтому у тебя не остается другого выхода, кроме как… ну, подчиниться, что ли, всему, что я решу с тобой сделать.
Тут он издает этот звук где-то глубоко в горле, как будто заглатывает чуть не вырвавшийся стон или еще что.
И я снова охренительно твердый, из разряда «может, вам прибить чего надо».
Как и он.
И он… ну… ох и ни фига себе… Мой-то член это, ну, знаете, мой член. Ничего такой. С работой справляется. Потереть его обо что-то приятно. Но на его члене я, наверное, свихнуться могу. Он очень… красивый, весь такой сильный и напряженный, горящий желанием и агрессивный одновременно, и в обертке из сияющей кожи с этими капельками влаги на головке, как корона из изящных опалов. Наверное, на вкус они как жар, и соль, и слезы, и он сам. А если я обхвачу его пальцами за основание, он будет такой беззащитный — все чувствительные места оголены и в моей власти. Можно было бы пробежаться языком по кроваво-красным извивающимся венам. Забраться под складку. В отверстие. Заставить его кричать от моих легчайших поцелуев.
«О господи. Ащщ. Да, господиащщда».
Я яростно тру себя, практически до боли, но это просто невероятно — жестокое наслаждение, которое пробивает член, а от него — все тело. Лучшее дрочилово в мире. Комната наполняется звуками кожи, трущейся о кожу, и я говорю ему:
— Часть меня до сих пор иногда боится, что это нездорово. Что где-то перемкнуло провода или поехали шарики, раз я вижу кого-то вроде тебя и думаю вот о таком и всяких вещах в том же духе. Плохих, наверное. Заставить тебя страдать, например. Плакать. Умолять. Вот только мне это плохим не кажется. Или кажется, но в хорошем смысле. Понятно, вообще, о чем я? У меня от таких мыслей как будто все светится внутри.
Еще один его звук. Сдавленный и одновременно неприкрытый, от которого мне хочется узнать, как он по-настоящему кричит.