Да, я обжора. Мне просто та-ак нравится еда. Любая еда, если честно, лишь бы вкусная — даже самые простейшие блюда, вроде яичницы и кексов. Но иногда так приятно знать, что в ближайшем будущем тебя ждет пена из кальвадоса. Пусть я и не фанат пены в принципе. Иногда она выглядит так, будто ты исплевал всю тарелку. Это не дело.
— Как твое предвкушение, Тобермори?
Я кашляю в кулак.
— Доходит… до кондиции.
— И теперь вы понимаете, — улыбается нам Шерри, — почему у Джаспера есть собственная страница фанатов на Фейсбуке.
— Студенты, — пренебрежительно отмахивается Джаспер.
— Они его обожают. Обсуждают в Твиттере, в чем он сегодня одет и что говорит. У него даже есть свой хэштег.
Сперва кажется, что Шерри издевается, но потом я понимаю — нет. Ему нравится Джаспер. Вот нравится и все, безо всяких там усложнений. И тут мне становится немного грустно за них — казалось бы, уж тогда-то все должно просто взять и сложиться. Но не берет и не складывается.
А затем официант осторожно ставит передо мной крем-суп из печеной тыквы, который меня сразу приободряет. Недалекий я товарищ, чо. Суп отличный — густой, нежный, чуть пряный, и тыквенные семечки придают ему текстуру. Ням. Ам-ням-ням.
Разговор куда-то уплывает, пока я все внимание переключаю на еду. Кажется, сюда положили немного мускатного ореха. Ну, имбиря-то точно.
Когда я в следующий раз поднимаю голову, Джаспер изводит Перепуганного, ругая в своей изощренной манере кандидатов наук по философии, которые не приносят никакой пользы ни обществу, ни человечеству, ни университету, и, судя по выражению лица, Перепуганный уже мечтает утопиться в своем супе.
— А сам ты чем занимаешься, Джаспер? — спрашиваю я, пока уносят тарелки, чтобы спасти от него несчастного парня.
Он высокомерно вскидывает голову.
— Главным образом я работаю над историографическими рукописями эпохи Классического Средневековья на латыни, французском и английском. — Понятия не имею, что это все значит, но хмыкаю с умным видом. — Как и доктор Хантер, — добавляет он тихим натянутым голосом.
— Я пишу книгу о развитии национального самосознания англичан в Британии после великих географических открытий, — кивает Шерри.
— Книгу? — выдавливает Джаспер.
Мама временами устраивает вечеринки. Я знаю, что делать с такими разговорами.
— А вы? — поворачиваюсь я к Перепуганному.
Он что-то бормочет себе под нос.
— Что, еще раз?
— Я исследователь на отделении онкологии.
— В смысле… рака?
Он смотрит несчастным взглядом на приборы перед собой.
— Мы пытаемся лучше понять сопротивляемость опухолевых клеток на молекулярном уровне к лучевой терапии.
— Ух ты. Да-а, звучит очень бесполезно.
Лори и Шерри смеются, а Джаспер осушает целый бокал белого вина, который ему когда-то успели подать. А потом Лори практически набрасывается на Перепуганного, и они погружаются в крайне оживленный разговор о BKM120, перфузионной компьютерной томографии, 18F-чего-то и ПЭТ-КТ того-то. Джаспер и Шерри начинают обсуждать манускрипт из какого-то монастыря в Сент-Олбанс.
А я просто готовлю себя к опаленному корнуоллскому сибасу с крабами и кунжутным соусом.
О, да. Неси, детка.
Мне и правда не обидно, что меня не включают в разговор. Во-первых, еда тут заслуживает внимания, и потом я просто люблю спокойно погружаться в атмосферу. В зале шумно из-за окружающего нас дерева и стука тарелок и приборов, но в то же время обстановка кажется необычно задушевной: пузырьки разговоров в лужах туманного света свечей. Официанты, которых легко спутать с гостями, потому что они тоже одеты в черно-белое, лавируют из тени в тень и не дают опустеть бокалам.
Я весь забурился в оленину с беконом, капустой, каштанами и тыквенным пюре, когда вдруг понимаю, что Шерри обращается ко мне. Но оказывается, ему интересно, что сейчас делает моя мама, так что я рассказываю ему про выставку под заброшенным виадуком. Говорить про нее не так-то легко, потому что она называется …. В смысле, название самой выставки — это знак «…», просто и понятно, ага.
Что вообще-то гениально, наверное. Хотя я-то в этом ни хера не соображаю.
И тут по столу проходит такая волна. На нас оборачиваются, и я слышу мамино имя на губах незнакомых людей.
Блииин.
— Тоби? — спрашивает Лори, нахмурившись. — Твоя мама какая-то… известная личность?
Джаспер подленько хихикает в свою оленину.
— Немножко известная, друг мой, — говорит Шерри. — Самую чуточку.
Тихий библиотекарь поднимает на нас голову. Он очень бледный, а глаза прячутся в тенях от пламени свечей.
— Она художница, Лори. Ра-работает вместе с моим бывшим. Или, по крайней мере, работала, когда… раньше… — Пальцы библиотекаря сжимаются вокруг вилки, и, кажется, у него кончились слова.
— А как вашего бывшего зовут? — спрашиваю я.
— М-мариус?
— А, я помню Мариуса. — Высокий, горячий байронический юноша, как и большинство маминых прекрасных, художественно одаренных юношей. Блин. Надеюсь, они не спят друг с другом. — Он очень такой… пылкий?
Библиотекарь отвечает мне несчастным взглядом и утыкается глазами в тарелку, а я чувствую себя ужасно и даже не знаю, почему. Но потом кто-то еще, чьего имени я даже не помню, перегибается через Лори и спрашивает:
— У тебя правда трое отцов?
— Э-э… нет. — Я делаю секундную паузу, поскольку уже далеко не первый раз отвечаю на этот вопрос. — У меня их пять.
Лори разворачивается ко мне так резко, что едва не влетает локтем в масло.
— Пять? В каком смысле пять?
— Да ничего такого. Мама просто спала с целой кучей народа, когда забеременела, и это, наверное, даже к лучшему, поскольку ей тогда было пятнадцать, так что никто, по крайней мере, в тюрьму не попал.
— Господи боже, — бормочет себе под нос Лори. И мне уже как-то неспокойно от мыслей о его возможной реакции, но раз уж начал, то надо закончить.
— В общем, потом часть из них вызвалась помогать, потому что это все было ну очень скандально и заманчиво, и где-то пятеро умудрились не отсеяться и остались на таком нерегулярном графике.
— И вы даже не подумали сделать анализ ДНК? — Не нравится мне осторожный тон Лори.
— Слушай, да плевать, чей был сперматозоид. Мне хотелось просто, чтобы кто-то шагнул вперед и сказал: «Я». Лет в девять где-то меня это так забодало, что я собрал их всех и, такой, поставил условие: «Больше никаких отцов на полставки. Выбирайте». — Надо куда-то деть руки, поэтому я делаю большой глоток вина, которого даже не хочу. И с широкой улыбкой рассказываю самый смак: — И никто не остался.
Тогда я после этого пошел к деду. Обревелся у него на плече. Сейчас даже не знаю, с чего так расстроился — ведь дед-то у меня был.
— А твоя мать? — спрашивает Лори.
— Да ей было все равно. К тому времени они все стали друзьями по большей части, но, в общем-то, она с ними тогда уже покончила. — На меня все смотрят в любопытстве и нетерпении. Так что приходится, вздохнув, рассказывать им то, о чем они так хотят услышать. — Она не верит, что ты должен спать больше одного раза с тем же самым человеком. Потому что… иначе это как ксерокопировать произведение искусства.
Лори реально закатывает глаза.
— Твоя мать не верит в ксероксы?
— В механизмы массового производства. — Я набираю в грудь воздуха и монотонно зачитываю: — «Даже в самой совершенной репродукции отсутствует один момент: здесь и сейчас произведения искусства — его уникальное бытие в том месте, в котором оно находится»[27].
Вот так я и начинаю массовые беспорядки, когда все одновременно говорят об искусстве и его смысле, природе аутентичности и прочей стандартной фигне.