Лори молчит. Пытаюсь поймать его взгляд, и когда получается, он говорит мне одними губами: «Ты вообще кто?»
А я ему в ответ, тоже губами: «Я твой».
И мы держимся за руки под столом, пока не вносят яблочно-айвовый тарт с крошкой. Пена из кальвадоса выглядит ничего, а на вкус это полный улет. Мне хочется слизнуть ее с пальцев Лори. Божечки. Лори и еда. Две мои самые любимые вещи.
— А ты, Тоби? — разрезает мой личный гастрономическо-похотливый туман голос Шерри.
— А? — Господи, только не спрашивайте меня об искусстве, мне на него покласть.
— Ты тоже художник?
— Э-э, нет. — Я включаю Капитана Очевидность: — Это по наследству не передается.
Он так мило улыбается, что даже немного чувствую себя сволочью, что так сорвался.
— Просто подумал, что у тебя, наверное, тоже есть к этому интерес.
— Нет, я работаю в кафешке.
— Ужасно богемно с твоей стороны, — протягивает Джаспер.
Ёпт, иногда тебя опустят несмотря, блин, ни на что.
— Угу. Между прочим, близнецы Крэй[28] уже тогда вышвыривали людей из окон витрин.
— Дай угадаю: днем ты изучаешь человеческую природу, а по вечерам работаешь над своим романом?
— По вечерам я езжу к деду и жду выходных, чтобы увидеться с Лори. — И теперь у всех на лицах разочарование. Ну, у всех, кроме Лори. Эх. — Раньше мне хотелось стать поэтом, ясно?
— И почему передумал? — Я уже плохо соображаю, кто смотрит, а кто спрашивает. Пожимаю плечами в ответ.
— Слишком люблю поэзию.
Джаспер отодвигает в сторону свой чуть надкусанный тарт — преступное расточительство, по-моему — и придвигает бокал с вином. Он опирается локтем о стол, чего вообще-то делать не положено, и подпирает ладонью подбородок, изучая меня своими красивыми глазами и улыбаясь едва заметной, загадочной улыбкой.
— Я тебя решительно обожаю, Тобермори. Каким поэтам отдаешь предпочтение?
С ним так легко забыть, что кроме него существует еще целый мир.
— Да всяким, на самом деле.
— Только не надо кокетничать. Тебе не идет.
— Ну ладно. Мне нравятся… метафизики, особенно Донн и Марвелл. И граф Рочестер. И Франсуа Вийон. И Байрон. И Джерард Мэнли Хопкинс.
— Значит, любишь стихи пожестче и побрутальней.
— Как и мужчин.
На Лори нападает приступ кашля.
— Просто нравится, когда звучание тоже составляет немалую часть картинки, понимаешь?
— Понимаю, — серьезно отвечает Джаспер. И, кажется, не шутит.
— Я люблю и Уилфрида Оуэна. И Мину Лой — она единственная из модернистов, кого я переношу. И Бренду Шонесси. И Ли Ян Ли. И Эдуардо К. Коррала. — Мне уже становится неловко, словно части моих внутренностей показались наружу. — А, и Дона Маркиса.
Джаспер смеется, но так по-доброму, что я, можно сказать, в шоке.
— Toujours gai, Арчи, toujours gai[29].
Тут я, кажется, куда-то выпадаю, потому что в следующий момент уже нет ни стихов, ни мягкого ритма голоса Джаспера, а Лори тянет меня за локоть.
Вместе с нами встает и вся комната. И вот вам показатель, как быстро начинаешь принимать странное за само собой разумеющееся, потому что я не удивляюсь ни на секунду. А скоро начну ожидать, что окружающие будут прыгать вверх-вниз, смотря, что именно я делаю.
Чувствую, что Лори весь напрягся, но не могу понять, почему.
— Следующая часть тоже традиционная, — говорит он с резкой ноткой в голосе, подталкивая меня к боковой двери. — Мы сядем в круг, по которому будут пускать напитки. Всегда наливай тому, кто справа, и передавай графин тому, кто слева. Подливать будут, пока не перестанешь осушать свой бокал, поэтому я тебя умоляю, не забывай о том, чтобы остановиться, иначе мы просидим там вечность.
— Хорошо. Передавать налево. Потом перестать пить. Ясно. — Улыбаюсь ему, но он не отвечает мне улыбкой.
— И боюсь, сидеть мы будем по-отдельности.
— Что? Почему?
— Не знаю. Просто так получается.
Надеюсь, он не в духе потому, что не сможет пить бренди, держась со мной за руку, хотя и не уверен. Вроде я его нигде не опозорил.
Мы все набиваемся в другую комнату — для разнообразия не обшитую дубом, но с большой хрустальной люстрой. Все кресла расставлены в форме подковы вокруг камина, и на входе нас так разделяют по разным направлениям, примерно как пассажиров на Титанике.
Я очень хочу вцепиться в Лори, но не могу. Иначе буду смотреться как дятел.
Кажется, это задумано как такая особая социальная алхимия, потому что меня проводят к нужному креслу как на праздник. В следующем уже сидит какой-то мужик, и надо же — кажется, он счастлив видеть, кто ему достался. Пока я сажусь, мы пожимаем руки и представляемся, его зовут Харрисон Уитвелл.
Он тоже американец, о чем я мог догадаться уже из имени и фамилии, которые можно поменять местами, а смысл не изменится. Что у Америки за фишка такая с именами, которые выглядят как фамилии, и наоборот? Нет, ну правда? Харрисон оказывается юристом и почетным иностранным членом. Не уверен, что именно это значит, но он вроде гордится. И мантия на нем не такая, как у остальных — с хардкорно-алыми полосами по краям.
Сначала я немного… ну, не прямо стесняюсь, но чувствую себя неуверенно. Вообще, пугает, когда тебя вот так дают другому человеку и ожидают, что ему захочется с тобой разговаривать. Но только он и правда хочет поговорить со мной или, по крайней мере, очень хорошо притворяется. Он очень приятный, не слишком напористый, и, кажется, я ему интересен. Он задает кучу вопросов и рассказывает множество смешных историй. Когда до нас доходят графины, он за мной ухаживает и наливает сладкое белое вино и рубиново-красный портвейн в маленькие фужеры. Но я помню, что говорил Лори. Помню, что надо остановиться, и передаю графин сидящему слева.
Самое лучшее, это когда вино доходит до дальнего края подковы. Там сделан целый механизм, который перевозит его обратно на другой край.
Графины позвякивают на деревянных направляющих, и я прямо не могу оторвать от них взгляд.
— С ума сойти, ведь кто-то же сел и все это реально придумал.
— Учитывая, где мы, меня это совершенно не удивляет, — хитро улыбается мне он.
Мы оба смеемся, а потом его рука как бы плавно переходит на мое колено. Неужели меня сексуально домогаются? Честно говоря, в чем-то это даже приятно. Я не привык думать о себе как о человеке, которого кто-то захочет сексуально подомогаться. Наверное, Харрис (как мне разрешено его называть) слегка со мной флиртует, но очень ненавязчиво и галантно, что мне… эм, прямо нравится. Я совершенно не чувствую себя в опасности. Просто особенным. Не так, как это может сделать Лори (ну, иногда, когда он забывает, что не имеет права считать меня особенным), но все равно по-хорошему.
Так что рука Харриса остается на моем колене, и мы разговариваем и разговариваем, а графины ходят и ходят по кругу, и обстановка как-то гипнотизирует. Мы обсуждаем все на свете, и я ему слегка подыгрываю. Он постарше Лори, и не скажу, что у меня такой фетиш на людей не по моему возрасту — к которым и Лори не относится, он просто Лори — но в Харрисе есть много того, что мне нравится. Уверенность в себе, теплое отношение к людям и интерес к Тоби Финчу.
Похоже, когда дело доходит до последнего пункта, я превращаюсь в такую бесстыжую потаскуху.
По кругу посылают не только бухло, но и фрукты с шоколадом, а ближе к концу еще и красивую коробочку, которую Харрис открывает для меня.
— Понюшку?
— Господи, что, серьезно? — Кажется, я это произношу громче, чем рассчитывал, потому что разговоры как-то стихают.
— Хочешь попробовать?
Ну. И пусть никто не говорит, что Тоби Финч отказывался что-либо пробовать.
— Э-э, может быть, но не знаю, что нужно делать.
Он знает и проводит для меня мини-лекцию о нюхательном табаке для чайников, перед тем как насыпать чуть-чуть на ладонь между большим и указательным пальцами и предложить ее мне.
Гулять так гулять, да? Я нагибаюсь и занюхиваю. Осторожничаю — и что-что, а резко втягивать все в ноздрю точно не положено — но в итоге табак попадает в нос, так что, думаю, мой первый опыт все же не окончился провалом. В мозгу возникает такая бледная вспышка, как от правильной дозы васаби.