— Тоби, не вздумай даже шутить…
— Я не шучу. У меня реально нет ни одного способа с тобой связаться. У тебя ни разу не дошли руки поделиться хоть какими-то контактами. Потому что мы всегда встречаемся на твоих условиях. У нас все всегда на твоих условиях.
Боже мой. Я заслужил каждое слово. Он остался совсем один в горе, когда я мог бы — должен был — быть рядом, и вина за это лежала целиком на мне. Целую неделю метался от того, что не знаю его номер телефона, и мне даже в голову не пришло, что у него нет моего.
— Ради бога, про…
— Если начнешь извиняться, я заору. — Он взглянул на меня сверкающими от непролитых слез и затянутыми тенями глазами. — Мой дед умер, Лори. Человек, которого я любил больше всех в мире. А я все похороны думал о тебе. Как больной.
Если ему не нужны были мои сожаления, может, он примет хотя бы сочувствие?
— Не больной. Похороны… есть похороны. Скорбь есть скорбь. Здесь не существует никаких правил о том, что ты должен чувствовать или о чем думать.
— Да иди ты на хер, не в этом дело.
— Знаю. — И я, можно сказать, был даже в каком-то смысле рад принять на себя удар его злости и не пошатнуться. Что-то для него таким образом сделать. — Дело в том, что я не поддержал тебя.
Он все сплетал и расплетал пальцы.
— Ну, хоть это понимаешь. Но почему всегда я?
— Что почему? — Теперь казалось неправильным нависать над ним, поэтому я присел на корточки и сцепил руки.
— Почему я всегда должен обо всем просить? Почему ты никогда просто не… даешь… и не предлагаешь?
— Прости, что не был тогда с тобой рядом, но я же не телепат. И не знал.
— Да, но ты никогда и не спрашиваешь. А знаешь, как охеренно трудно всегда быть тем, кто просит? Почему это мне вечно приходится выкатывать тут свое сердце, как, блин, стеклянный шарик? — Его голос стал громче и надломился. — Твою мать, как я должен понять? Откуда?
— Что понять? Что я буду рядом? — Я постарался говорить спокойно, но в его неуверенности крылось что-то неожиданное и так же неожиданно больно ранящее. — Тоби, милый, да разве можно сомневаться?
И снова этот холодный, пронзительный взгляд.
— А ты никогда не давал повода поверить.
Его слова вонзились в меня осколками стекла.
— Так… так нечестно.
— Ну, так и ты тоже нечестен.
Я понятия не имел, как ответить. Все сказанное было правдой: я вел себя нечестно. А извинения здесь выглядели настолько неуместно, что казались оскорбительными.
Я не знал, сколько он проторчал на улице, поэтому встал, снял пальто и накинул его Тоби на плечи. Он никак не среагировал, но хотя бы не скинул. Затем я примостился на ступеньку рядом с ним, и так мы просидели довольно долгое время, каждый запертый в своем молчании. От него неуловимо пахло тем одеколоном, что я купил, нотами специй и слезами, и мне до боли хотелось опять оказаться в Оксфорде, где на какой-то момент представилось, что мы могли бы любить друг друга. Где влюбленность казалась самой легкой, самой простой вещью в мире.
Но он прав. Просить тяжело.
Невероятно тяжело. И я о стольком должен был узнать у него, столько попросить и столько дать, вместо того чтобы притворяться и повторять себе, будто мне этого не нужно. Я не дал ему свободы. Не совладал даже с собственными ожиданиями. Все, что я сделал — это полностью повесил груз любви и доверия на Тоби, довел до того, что не оставил ему ни единой возможности попросить о такой элементарной вещи, как мое присутствие в его жизни. Приговорил нас обоих к почти целой неделе ада.
Не исключено, что сейчас уже слишком поздно начинать наводить мосты. Но самое меньшее, что я мог сделать — наконец-то, спустя столько-то времени — это попытаться. Спросить.
— Тоби?
— Что?
— Знаю, мне следовало сделать это еще несколько недель назад, но я должен кое-что у тебя спросить и кое-что тебе дать.
— Слушай, вот не надо мне твоей похоронной жалости.
— Это не жалость. — Я придавил собственное нетерпение. Как и злость, и боль, оно было лишь одной из форм эмоционального переключения — одним из способов почувствовать себя не до такой степени на нервах, не настолько восприимчивым, не таким, вашу мать, виноватым. — Когда ты не пришел на той неделе, и у меня не нашлось ни одного способа с тобой связаться, я был… я был…
— Ты был что? — Такой скептический тон. И снова моя вина.
— Убит горем. Безутешен. С разбитым сердцем. Понимаешь, я себе давно говорил, что у тебя есть право в любой момент от меня уйти. Так вот, нет у тебя такого права. — Он резко развернулся лицом ко мне, и я машинально убрал челку с его глаз. — То есть право, конечно, есть, я еще не чокнулся. Но тогда сперва ты должен порвать со мной.
— Знаешь, — сказал он тихо, — звучит так, будто ты хочешь быть моим парнем.
— Хочу. Хотя спросить собирался о другом.
Его губы изогнулись в легчайшей из улыбок.
— Я все равно это засчитаю.
И я улыбнулся в ответ так же нерешительно.
— Договорились.
После чего мы опять замолчали, пока я сражался со своей невероятно банальной, но абсолютно необходимой просьбой. Это ведь должно быть так просто, но почему-то не было. Я же без всякого стыда вымаливал у него самые разнообразные издевательства и самое разнообразное снисхождение, но вся моя уязвимость сексуального толка, которую я демонстрировал перед ним, не шла ни в какое сравнение с посиделками на крыльце вместе с Тоби и с признанием того, что мне хотелось – что мне требовалось – получить от него.
Он подтолкнул меня плечом.
— Что ты хотел, Лори?
Я набрал в грудь воздуха.
— Твой номер телефона?
— Не вопрос. И пришли мне смс-ку, чтоб у меня твой тоже был. — Он каким-то образом умудрился произнести это как самую нормальную вещь. Словно мы и не припозднились на несколько месяцев.
Я вытащил телефон из кармана и добавил Тоби в список контактов. Послал ему свою визитку.
А затем достал связку ключей от дома и снял с нее тот, что раньше принадлежал Роберту. Когда он наконец-то съехал, я повесил сюда его ключ, чтобы не потерять, а убрать потом руки так и не дошли. Сперва виной всему оказалась сентиментальность — хотя бы здесь мы все еще были вместе, два ключа, прижатые друг к другу на кольце брелка — а потом апатия. Я протянул ключ Тоби.
— Вот что я хотел тебе дать. — У него округлились глаза.
— Господи, Лори.
— Больше никаких порогов, ладно? Приходи, когда хочешь, дома я или нет.
— Серьезно?
Я кивнул.
— И с этим я тоже опоздал на несколько недель.
Он приподнял бедра, выудил из кармана свои ключи и добавил к ним мой, где тот растворился среди других кусочков жизни Тоби.
— И что я получу, когда умрет другой член моей семьи?
— Попрошу тебя стать моим мужем.
— Не смешно, Лори. — Оно и не было, и было, как иногда происходит только с ужасными событиями. Тоби вытянулся и поцеловал меня, целомудренно и немного грустно. — Спасибо.
— Теперь зайдешь?
— Да.
Я оставил его на диване, где он в чем-то смотрелся словно посторонний человек в своем траурном костюме, и принес чай и горячий тост с маслом, потому что не знал, что еще я могу для него сделать.
По части скорби Тоби оказался куда умудренней жизнью, чем я. Самому мне еще ни разу не пришлось терять действительно любимых людей. Мои родители не были близки со своими родителями, поэтому все смерти бабушек и дедушек для меня прошли как довольно абстрактные события. И хотя, конечно, уход отца и матери я буду однажды оплакивать, наши с ними отношения всегда строились на формальностях и привычках, любви через моральный долг и полном взаимном непонимании.
Странно, как некоторые поколения кажутся невозможно от тебя далекими, а другие — совсем нет. Я оправдал ожидания родителей по стольким пунктам, но тем не менее нашелся один, где не смог, и никогда не смог бы. Они ни разу меня не укорили. И где-то, наверное, было бы проще, выскажи они хоть какие-то упреки, потому что тогда у меня бы появилась причина их недолюбливать.