И насколько защищенно себя чувствовал в таком состоянии с Тоби, который каким-то образом видел пустоты между моими размытыми границами куда четче, чем я сам.
Он потянул за цепь между сковавшими руки наручниками, чтобы вновь поднять меня. И несмотря на осторожность, даже это легкое движение… толкнуло, напомнило, ублажило, помучило. Несколько капель пота покатились между лопаток, и собственная кожа стала настолько чувствительной, я так в ней затерялся, что практически готов был поклясться, что ощущаю жар от каждой сферы и трение кристалликов соли в них. Мой рот широко раскрылся, и из него вырвался звук, дрожащий и неоформившийся — мутная смесь жажды, мучений, возбуждения и подчинения.
Да.
Пожалуйста.
Именно так.
Послышалось звяканье цепи, которую Тоби продевал сквозь кольцо на крюке, затем щелчок карабина, когда он соединял ее с наручниками, и в следующий момент я уже оказался скован по рукам и ногам. Дернулся, потому что это всегда было моей первой инстинктивной реакцией, и изгиб крюка сдвинулся на входе в тело, напоминая о его вторжении, усиливая ощущение плена. Я сглотнул вскрик, на горле и запястьях нервно забился пульс. Роберт часто связывал меня более жесткими способами, но несмотря на всю примитивность сегодняшнего — а, возможно, и благодаря этой терпкой смеси от демонстрирования себя и ощущения постороннего предмета в теле — он меня оголил, ободрал и вывернул наизнанку. Член бесстыдно тянулся вверх между расставленных бедер, смазка стекала по нему и капала на стол.
— Господи, Лори.
Тоби взобрался рядом, вклинился между моих ног и зарылся пальцами в волосы. На секунду его дикие сверкающие глаза заменили собой весь мир, а затем он с тихим рыком впился мне в губы яростным поцелуем. Я не решался пошевелиться, чтобы не чувствовать это отвратительное дерганье и давление глубоко внутри, но Тоби бы мне и не дал, держа крепко — ровно до тех пор пока я не начал бы сопротивляться, пока позволял ему засовывать язык поглубже в мой рот и брать меня, брать все.
Какой же он был прекрасный — этот жестокий и голодный поцелуй. Со вкусом чая, что Тоби пил чуть раньше, а потом — меня.
Когда он отстранился, нас обоих вело и дышалось с трудом.
Его руки проехались по моему телу, поглаживая, царапая, помечая как свое, пока я дрожал и тихо постанывал, одновременно стреноженный и свободный. Подушечки его больших пальцев кружили вокруг моих сосков, разжигая удовольствие, словно угли, пока оно не заполыхало по новой, и я откинул голову назад и выгнулся навстречу Тоби, забыв обо всем на свете. Движение потянуло за собой наручники и крюк, и тело прошил шок от этих жестоких украшений, а крик застрял где-то в горле.
Тоби наклонился ближе и коснулся губами тех мест, где только что были его пальцы, накрыв слишком чувствительную плоть волной изумительного жара. Из груди шумно вырвался весь остаток воздуха, и я захлебнулся его именем, словно муха в меду, застрявший и тонущий в сладости. А когда ощущения достигли почти что нестерпимого пика, он прихватил мой сосок краешками зубов, и это более жесткое прикосновение прошило тело словно молния. Я едва не кончил от осознания, насколько полно он меня контролирует. Насколько полно принадлежу ему.
Тоби поднял голову с улыбкой на блестящих от влаги губах, которыми он целовал и мучил, и потянулся под столешницу за чем-то, что из моего положения плохо получалось рассмотреть. Разогнулся он уже с соединенными стальной цепочкой клеверными зажимами в руках. Они посверкивали у него между пальцев и обещали боль.
Все мое тело было влажным от пота, слюны и экстаза. Я не мог найти силы для сопротивления, хотел и одновременно не хотел, ждал, что он откажет мне в праве выбирать. Что даст то, что сочтет нужным дать.
Закрепляя на мне зажимы, пальцы Тоби скользнули по коже — один раз, два. И оба раза он не отрывал своих глаз от моих, ласкал плещущейся в них похотью, пока я шипел от холода и острых щипков. Я сосредоточился на собственном дыхании и знал, что все это не пойдет ни в какое сравнение с пылающей агонией, что ждет меня, когда придет время снимать зажимы.
— Все. — Тоби отступил назад. Проинспектировал меня — его подданного, его королевство. Он тоже раскраснелся и немного вспотел и так же не мог отдышаться, а джинсы четко обрисовывали линии его напряженного члена. — Ёпт. О-фи-геть.
Я довел его до такого. Бросил в жар, заставил член затвердеть, а глаза подернуться поволокой. И в этот момент любая боль, любое унижение того стоили. Нет. Они были частью всего. Неразрывно связанной. Неотделимой, неотличимой от радости.
Похоже, Тоби никак не мог отвести взгляд.
— Ага. Хорошо. — Я так любил резкие ноты в его голосе в такие моменты, когда он люто возбужден и полон жестокости. — Меня ждет лимонный пирог.
— А… — У меня пересохли губы, растянутое тело ныло, боль заполняла уголочки внутри и снаружи. — …мне что делать?
И в ответ услышал полное одной любви:
— Ты будешь для меня страдать.
Что я и делал, пока он отправлял форму с тестом в печь и занимался начинкой, все это время не прекращая описывать свои текущие манипуляции. Боль и неудобное положение смазывали слова, пока не остался только Тоби и все те способы, которыми он меня касался, и любил, мучил и восхищал. Я парил, а края моего мира стали мягкими и обтрепанными, как перья. Так странно — быть настолько униженным в телесном плане и при этом настолько абсолютно счастливым. Принадлежать Тоби.
Господи. Больно. Больно.
Они неумолимы — ровное сердцебиение боли и медленное капанье времени. Никакое ерзанье не приносило облегчения и лишь будило агонию и нежеланное удовольствие, заставляло металл внутри тела сдвигаться, цепи — тихо звенеть и качаться, а клипсы — крепче сжиматься на сосках. Даже дыхание слишком сильно колыхало воздух, и он наждаком проходился по натянувшейся, жаркой и тонкой коже.
Иногда я не мог сдержать звуки.
Иногда ресницы начинало щипать от бессильной влаги.
И иногда ко мне подходил Тоби, касался губами моих губ или глаз и забирал стоны и все слезинки.
Мне нравилось, что можно смотреть на него. В этом отношении путы дарили свободу. И не оставалось ничего, кроме как наблюдать и упиваться увиденным.
Он выглядел счастливым и передвигался по моей кухне с той же уверенностью, с какой научился касаться и брать меня. Пока он готовил, его мышцы спины натягивались и сокращались под футболкой, словно помнили о крыльях, и время от времени я краем глаза ловил бледные вспышки локтей и жилистых предплечий, покрытых редкими темными волосками и единичными веснушками. Он перенес вес на одну ногу, и его задница туго натянула джинсовую ткань.
Возможно, посторонний человек при взгляде на Тоби увидит немногим больше, чем худого недавнего подростка с кошмарной прической. Но он был моим парнем, моим домом, моим хрупким принцем, и для меня — безоговорочно красивым. Я любил чувствительное место на его шее сзади и все нежные волоски, которые колыхало мое дыхание. Любил его узкие ступни и непропорционально большие пальцы ног. Любил маленькое темное пятнышко, скрывающееся под левым ухом. Любил углубление между ключицами и ямки под ними, в которых собирался и блестел пот. Любил изящный великолепный член с выраженным вкусом соли и самого Тоби.
Из всего этого складывались четки моего подчинения. Хотя единственным богом моим была любовь.
— У меня есть где-то пять минут, пока тесто не допечется. — Тоби подошел и встал передо мной, и близость его полностью одетого тела вдруг напомнила о собственной наготе, собственной беззащитности. Вместе с ним пришла волна домашних запахов: мука, сахар и пекущееся тесто. — Чем бы мне их занять?
Он пробежался пальцами по подрагивающим и скользким от пота мышцам моего живота, и я дернулся от этой нежности, что только сдвинуло крюк с цепями и заставило тихо всхлипнуть. Тоби успокоил, утешил, протянул по телу ниточку легких поцелуев, как гирлянду с лампочками. Я был слишком оголен, чтобы даже помыслить о сопротивлении. Просто подался ему навстречу, потерянный, соблазненный, молящий о прикосновении и не упирающийся, когда наслаждение наполнило меня, как боль.