Он пододвинул миску с курдом поближе и снова запустил в нее пальцы.
— Упс. — И даже не потрудился изобразить убедительность, когда крутанул запястьем по дороге к моим губам, брызгая лимоном на и так уже слишком чувствительные соски.
Я заорал.
Вашу мать, как каленым, чтоб его, железом прижгло. А встало так, что заболел и член.
Тоби вытянулся ближе и очень нежно все слизал. Кончик его языка прочерчивал золотистые спирали на моей коже, оставляя за собой блестящие дорожки влажного жара, заглушенной боли и зарождающегося наслаждения.
Боже, какие только звуки я для него не издавал.
Я забыл о контроле. Не имел никакого желания о нем вспоминать.
Тоби с улыбкой поднял голову.
— Всегда знал, что твой вкус будет отлично сочетаться с лимоном.
— Ох, Тоби, пожалуйста.
— Что пожалуйста?
Я извивался, причиняя себе боль, и плевать на это хотел. Он поддержал меня руками.
— Не знаю… но… но… пожалуйста.
Я уже понятия не имел, о чем прошу, но, кажется, ответ был Тоби все равно известен. Он приподнялся на цыпочках и поцеловал меня.
— Да. Обещаю.
И, запустив пальцы в миску с меренгой, провел ими по моему бедру. По ощущениям это напоминало облака, согретые его ртом, когда он гонялся за ними, слизывая липкие дорожки проворным языком. И когда от белой пены уже ничего не осталось, он все ласкал меня, целуя и прихватывая зубами кожу на пути к паху. И подчеркнуто игнорируя при этом член.
Я зажмурился. Распустился под его ласками. Боль сожгла все следы смущения, все намеки на стыд, сделав меня настолько податливым, насколько позволяли путы. После них остались лишь желание и какое-то головокружительное опьянение, которое заставило меня рассмеяться и сказать:
— Кажется, ты же должен был обращать меня в свою лимонную веру.
— А я и обращаю. — Он в ответ куснул так жестко, как я того заслужил за эту фразу. С темным азартом я представил отпечатки его зубов на коже бедра. Он и раньше оставлял на мне отметины, и я носил их с тайной гордостью. Иногда прижимал к ним пальцы, чтобы почувствовать отголоски той боли.
Тут Тоби поднял голову и достал еще немного безе.
Мы оба смотрели, как пена соблазнительно свисала с его пальцев бледными округлыми сталактитами. Он поднес ее к моему члену и дал стечь по нему, несколько капель скатились на столешницу.
Тоби снова придвинулся, бездумно проводя другими пальцами по моему стволу.
— И как тебе теперь мой лимонно-безешный пирог?
Я толкнулся в его ладонь.
— Я в него влюбился.
— Невероятно вкусный, согласись? — Его дыхание овевало член. — Лучший, что ты пробовал.
И он скользнул губами по головке, а мое «да, о да» было столь же искренним, сколько и абсолютно лихорадочным.
До этого Тоби ни разу со мной до такого не доходил. Как-то он признался, чуть смущенно, что не считает себя слишком умелым по этой части, и тогда я ответил, что он не обязан проделывать со мной ничего, что ему не хочется, и больше мы к теме не возвращались. Я же любил делать ему минет — стоя на коленях, пока пальцы Тоби зарываются мне в волосы. Неспешно по утрам, вжимая его извивающиеся бедра в матрас. На спине, когда Тоби нависает сверху, а его рука лежит у меня на горле, чтобы чувствовать член внутри.
Но сейчас он касался меня без всяких сомнений, слизывая белую пену, дразня языком, чуть втягивая в рот. Я переплел пальцы в поиске хоть какой-то опоры перед волной наслаждения, но от нее не было защиты. Только очередная мука, что я переносил для Тоби. Это ужасное блаженство и принесенная им беспомощность, близость.
Я выдохнул его имя. Раздвинул ноги еще шире. Это вогнало глубже крюк, но даже такое удовольствие стало теперь частью всего и служило Тоби, стало еще одним способом, которым он меня берет. Смешалось все: свобода, цепи и наручники, боль, стыд, упоение, страх, любовь. Одной рукой он обнял меня покрепче— так идеально крепко — его шероховатая ладонь нежно скользила по моей коже. И только я подумал, что большего Тоби мне дать просто не может, как он сделал свистящий вдох и вобрал член настолько глубоко, что уперся губами в свою же руку. Запер меня во влажной бархатной теплоте.
Я неосторожно качнулся вперед, и шарик внутри задел простату.
— ГосподиТобипожалуйстанемогу…
Я кончил неуправляемым потоком. Так сильно, что не видел ничего. Только безупречную безбрежную тьму.
Пришел в себя я, только услышав кашель Тоби. Он поднял взгляд от моего члена, сперма и слюна стекали по подбородку.
— Прости ради бога. Я пытался предупредить.
Он осторожно выпустил меня и вытер рот ладонью.
— Ладно тебе — офигенно же.
Меня начинала бить дрожь, которую я тоже не мог контролировать.
— Сп-спасибо… Это… Ты… — Слова получались такими же смазанными, как и мысли.
Дальше я не совсем понимал, что конкретно происходит, но Тоби обо мне позаботился. Снял цепи и наручники. Со всей возможной осторожностью вытащил крюк. Баюкал мои затекшие руки все время глухой агонии от притока крови. А потом мы лежали в обнимку на кухонном столе, и Тоби крепко меня держал, пока не закончились слезы, и на мне не наросло достаточно кожи, чтобы можно было опять показаться миру.
— Я люблю тебя, — прошептал он. — Люблю. Блин, пирог.
Он оставил меня только на время спасения выпечки. И, поставив форму на рабочую поверхность, тут же метнулся обратно в мои объятия.
— Последний секрет хорошего лимонно-безешного пирога: перед тем как резать, дождись пока он остынет.
— Буду знать. — Я повернул голову и оглядел плод его трудов: лимонный пирог с безе как с картинки, идеально золотистое тесто укрытое огромным завитком подрумяненной на концах меренги. Мой мальчик и правда талантлив. В стольких областях. Прекрасный, умелый, безжалостный Тоби.
— Ты же понимаешь, что потом будет контрольный опрос, да? — спросил он.
Я ухитрился изобразить бледный намек на возмущение:
— Так нечестно, Тоби. Я же не сдам.
Он приподнялся на локте и оглядел меня сузившимися глазами.
— Зуб даю, ты в жизни ни одну проверку не заваливал.
— Мне хорошо даются стандартизированные тесты. Что вряд ли назовешь поводом для хвастовства.
— Мужи-ик. — Он снова откинулся на спину, примостив голову у меня на плече. Столешницу не назовешь комфортной для лежания, но сейчас она была не менее идеальна, чем пирог Тоби. — Да я заваливаю даже те вещи, в которых по идее должен разбираться. Мне поставили двойку по литературе в выпускных экзаменах, а я всю школу был у учителя еще тем любимчиком. Пятерки с плюсом круглый год. И в итоге — двойка.
— Что пошло не так?
Он вздохнул.
— Там есть часть, когда тебе дается стихотворение и идиотский вопрос про него. У нас был «Ягуар» Теда Хьюза. Читал его когда-нибудь?
— Нет.
— Извини. — Он пробежался пальцами по одному из покрасневших мест, которые сам и оставил на моей коже, посылая по ней мурашки. — Это такой ранний Хьюз, то есть природа и прочая дребедень. Мне вообще нравятся только его «Письма ко дню рождения». В смысле, да, он там дрочит на то, как ему грустно, что его жена покончила с собой[31], но это хотя бы искренне, понимаешь? Короче, «Ягуар» рассказывает про зоопарк, полный, ну, типа отупленных животных. Кроме ягуара, который сходит с ума в своей клетке. А вопрос прикинь какой был: что Тед Хьюз думает о зоопарках?
Полный абсурд. У нас только что случился секс, и боль, и лимонный пирог с безе, а мой рефлекс на стандартизированные тесты все равно сработал:
— Звучит, как будто он их не слишком любит.
— Умница. Молодец. Пять с плюсом. Иди на хер.
— Разве это не ответ?
— Ну, да, наверное, но стихотворение-то не о долбаных зоопарках. Оно про людей. Все животные очеловечены. Вот попугаи — они, например, дешевые шлюшки, и все такое. Потому что разве мы… во вполне себе определенном смысле… — Его саркастичный тон все более и более напоминал Джаспера. — …не живем в социо-зоопарке? А ягуар — это поэт, потому что хотя его и окружает решетка, он все равно видит свободу сквозь прутья. В чем как бы и заключается одновременно его и безумие, и спасение.