Просто спираль одинаковых дней в засаленном кафе, уходящая в вечность.
И я боюсь, и я один, и я не знаю, что делать.
Мне казалось, что скорбь — это будет типа круто и возвышенно, такая изысканная печаль. А на самом деле это самая низменная вещь, что я знаю. Чувствую себя диким зверем, потерянным и скребущимся. И все, чего мне хочется, это снова повидать деда. Хочу снова посмотреть ему в глаза и разглядеть там любовь. Неизменную и непоколебимую. Какого хрена я не ценил этот подарок? Почему не был за нее благодарен каждый день моей несчастной отстойной жизни? А просто принимал как должное.
Как солнце и луну.
Луна убывает, и солнце встает, и дед меня любит, и все будет хорошо. А сейчас только часть из этого все еще правда. И слава богу, что Лори спит и не видит, как я обливаюсь тут в темноте жалобными слезами по себе.
Он, конечно, захочет меня утешить, но я не знаю, как принять его утешение.
Я знаю так много и так мало об этом мужчине, что все оно расплывается в голове — мелочи, вроде его любимого вида яичницы или какой звук он издает, когда кончает, и важное, как представлять его идущим навстречу бомбе по рельсам метро или эти его отношения, которые случились, когда я еще даже пешком под стол не ходил.
И тот факт, что и он меня на самом деле не знает. А только думает, что знает.
Так что я лежу, заглушаю всхлипы ладонями и думаю, через сколько времени Лори тоже меня покинет.
В какой-то момент я вроде все-таки засыпаю, но сплю плохо. Как и всегда в последнее время.
Но мне нравится лежать рядом с Лори. Заснуть все равно не могу, но иногда получается остановить круговорот мыслей. Я сосредотачиваюсь на деталях, ловлю тепло от его кожи, стук сердца и глубокий ровный ритм дыхания. Кажется, что она такая вечная, такая беспрестанная — физическая сторона жизни. Сложно представить, что однажды все просто прекратится. Для каждого из нас.
Меня не было рядом, когда дед умер. Не знаю, должно ли это что-то значить или нет. Мне сказали, что все случилось во сне. И якобы прошло безболезненно, но готов поспорить, так всем говорят. Это просто те слова, которые хочется услышать.
Последнее, что я ему сказал: «Завтра увидимся, деда».
И соврал, как оказалось. Банально, твою мать, соврал.
Но когда кто-то умирает, ложь повсюду. Весь бизнес утешения. Не думаю, что я и в Бога-то верю по-настоящему, но все равно обнаружил, что как бы… надеюсь. Потому что нет ничего лучше, чем получить на руки расписной горшок с останками любимого человека, чтобы жизнь показалась на чуточку, чтоб ее, бессмысленней. Девяносто с гаком лет, а все, что осталось — лишь пепел и мальчик, который тебя даже оплакать-то толком не может.
Потому что вместо этого, лежа тут и разглядывая спящего Лори, думаю я вот что: хочу, чтобы он попытался мне врать. Совсем немного. Мог бы, например, сказать, что любит меня. И плевать, всерьез это или нет. Просто хочется услышать, как он говорит. Чтобы мне не было так охрененно одиноко.
Но никто не влюбляется в унылых приставучих идиотов, так что я обещаю себе, что к пробуждению Лори буду весь солнечный. Приношу ему яичницу и газету, пристраиваюсь у него под боком, пока он ест и читает, и что удивительно — это даже частично срабатывает. Я почти убеждаю себя, что все хорошо. Что понедельник — это другая страна, которую мне, возможно, и не придется никогда посещать. И, может, теперь, когда у меня есть телефон Лори и ключ от его дома, этого окажется достаточно. Что мы уже не просто два человека. Что мы бойфренды. Или кто там еще.
Большая часть дня проходит в расслабоне. Думаю, после вчерашнего ни он, ни я не готовы к чему-то суперкинковому, так что мы просто занимаемся сексом. Вот только, когда дело касается Лори, ничего не бывает «просто». Он меня буквально раздирает своей, елки, невероятной нежностью, а потом раскладывает поверх себя, как бесстыдную шлюху, берет мой член в самое горло, засовывает скользкие пальцы глубоко в задницу и, господи боже, превращает меня в такой замкнутый контур наслаждения. Как обычно, я срезаюсь почти сразу и ошалело натягиваюсь на него в обоих направлениях одновременно, пока Лори купает меня в своих сдавленных стонах. Но надолго я из игры не выпадаю. Десять минут лежания на нем — жарком, твердом, отчаянном от запрета кончать, и вот я уже пригвождаю его запястья к подушке и скачу на нем, словно ковбой на диком мустанге, пока не фонтанирую на нас обоих, а он изливается внутри меня знакомым теплым потоком. И на какое-то время я могу притвориться, что, кажется, нахожусь именно там, где и должен быть.
Вечером Лори ведет меня на свидание. То самое настоящее гребаное свидание. О котором я, как оказалось, мечтал так сильно, что и самому себе не осмеливался в этом признаться. И в кои-то веки мне даже не приходится о нем просить.
Я еще не был дома, а у Лори в основном хожу голышом, так что из одежды у меня только джинсы, в которых пришел, и мой похоронный костюм. Он не какой-то там специальный траурный, а просто костюм. Но раз я его надел на похороны деда, значит, все — теперь похоронный. Лори считает, что мне надо плюнуть и идти в джинсах, но это же свидание. И он вроде как ведет меня в какое-то хорошее место.
Не хочу быть человеком, который ужасно выглядит в хорошем месте.
Лори пытается меня убедить, что все просто подумают, будто я — эксцентричный миллионер или что-то типа того.
Но по-моему, я буду похож на проститута. Дешевого.
Так что остается похоронный костюм. Я не застегиваю воротничок и оставляю дома галстук, так что получается хотя бы парадно-повседневный похоронный. У Лори костюм темно-синий. В нем серый цвет его глаз становится бледным и жемчужным, еще более волчьим, чем обычно. Я от этого просто без ума.
Он приводит меня в одно заведение в Мейфэр. Со звездой Мишлена. Понятия не имею, как ему удалось забронировать столик практически в последний момент, но он просто отвечает мне загадочным взглядом и говорит, что у него есть связи. И не знаю, может, его накрыло ностальгией по Оксфорду, или это просто единственное место, куда удалось попасть, или ему кажется, что мне оно понравится, но тут все очень такое… коричневое. Деревянные полы и дубовые панели поблескивают под огромным потолочным окном, если я его правильно называю. Столики понаставлены довольно близко друг к другу, но вскоре нас сажают за один из них, и никто не отмечает, что я похож на проститута или что Лори выглядит как мой отец.
В общем, все хорошо.
Я ныряю в меню, и Лори позволяет мне заказать и для него тоже. Он меня немного балует, и хотя что-то кинковое у нас случается только в сексуальном смысле — по правде, это единственный смысл, где я хочу делать что-то кинковое, а в остальное время дайте мне просто парня, пожалуйста, — кажется, сейчас мы почти что флиртуем на грани. Я практически на сто процентов уверен, что дальше никогда и не зайдем, но нам обоим очевидно, что для каждого в этом есть свой кайф. Мне нравится выбирать для него, а ему — когда для него выбирают.
Лори чуть краснеет, когда я завладеваю вниманием официанта, но парень либо отлично вышколен, либо очень хороший человек, либо просто привык уже спокойно относиться к любым раскладам чужих взаимоотношений, потому что хоть он и говорит с нами обоими, но решения дает принимать мне и отвечает на все мои вопросы. А у меня их миллион.
Мы заказываем свиную грудинку с улитками. Корочка хрустящая и одновременно очень бархатистая, а к улиткам подается морковное пюре с печеным чесноком, и это оказывается такой идеальный, сочный и естественный контраст. Я почти что впадаю в гастрономический экстаз, а Лори комкает салфетку у себя на коленях и шипит, чтобы я прекратил уже заниматься любовью с едой.
Это немного отрезвляет, и не из-за самих слов, а потому что сейчас мне нельзя позволять себе чувствовать такое счастье. Не после смерти деда и перед понедельником, стремительно надвигающимся, словно поезд в туннеле.
Но Лори его замечает — изменение в моем настроении — и держит меня за руку поверх стола. Прямо на людях со всеми вытекающими. Я цепляюсь за него и даю ему себя успокоить. Он говорит мне то же самое, что повторял все выходные: это нормально, и я совсем не больной, и иногда мне будет грустно, а иногда — нет, и правил здесь не существует. И если я не каждую минуту буду в печали, это все равно совершенно не значит, что любил деда меньше, чем на самом деле.