Я понимаю. Правда. Если рассуждать логически, то он все правильно говорит. Но между нами — между мной и миром — словно есть что-то такое… какая-то корка, о которой я знаю, но через которую никак не пробьюсь. Пытаюсь напомнить себе, что дед не был, там… психопатом. Ему бы не хотелось, чтобы я ходил весь несчастный. Но так почему-то даже еще хуже, ведь сейчас дед уже мертв, и все. Больше он ничего не сможет хотеть для меня или от меня.
И я не знаю, как должен это пережить. У меня словно голова кружится, только прямо в мозгу и постоянно. Будто вот-вот упаду. Я не хочу возвращаться на работу. Хочу остаться с Лори. Хочу, чтобы он повез меня в Париж. Хочу, чтобы держал, пока все не перестанет кружиться, и я опять не стану достаточно сильным, чтобы стоять на своих двоих.
В общем, пипец какое жалкое ничтожество.
И потом, если не выйду на работу, Джо меня наверняка уволит, и придется решать, как быть дальше. А я не могу. Просто не могу сейчас этого делать.
В качестве основного блюда я выбрал буйабес, который, как Лори — кажется, опять пытаясь меня рассмешить — признается, он бы сам никогда не заказал, потому что не смог бы произнести[33] и потому что не знает, что это вообще. Так что я какое-то время задвигаю ему про марсельский буйабес — то есть, проще говоря, выпендриваюсь, пока вновь не начинаю хоть маленько чувствовать себя прежним. Одна порция рассчитана на двоих, и ее подают в огромном таком медном котелке, что ли, вместе с ломтиками подрумяненного багета и соусом руй. И оказывается, что делить на двоих чан густого супа прохладным зимне-весенним вечером — это на удивление романтично.
По-моему, он в основном сварен из хека, а не морского ерша, но в бульоне такое прекрасное количество шафрана, что мне, пожалуй, и правда хочется заняться с ним любовью. Даже Лори, кажется, слегка дуреет от офигительной вкуснотищи.
Мы заканчиваем десертом из медового мороженого с толчеными сотами, на счет которого у меня есть некоторые сомнения, поскольку я убежден, что это будет слишком приторно. Но нет. Непонятно как, но вкус у него тонкий. Наверное, за такую хрень и дается звезда Мишлена.
Это я и обсуждаю с Лори, пока мы хрустим сотами, и сам не знаю, как… с чего… в общем, я то ли как-то слишком расслабился, то ли слушал вполуха, то ли из-за того, что весь такой по уши влюбленный и под гастрономическим гипнозом, но когда Лори спрашивает: «Ты ведь однажды откроешь свой собственный ресторан?» — я отвечаю: «Да».
И меня тут же охватывает ужас.
Потому что раз подумав или сказав такое, все, что ты сделал — это дал себе еще один повод облажаться.
Или вещь, которую у тебя отнимут.
Этой ночью мы не занимаемся сексом. В первый раз в жизни. Но я слишком счастлив, и опечален, и в страхе перед завтрашним днем, а в качестве вишенки на торте еще и переживаю из-за отсутствия секса — а вдруг для Лори это важно? Но похоже, что нет. Он просто обнимает меня, ставшего очень-очень маленьким. Слишком маленьким для чего-либо.
И все потому, что мои выходные с Лори закончены, и надо возвращаться к Сальному Джо и той жизни, что я случайно для себя построил, и которую не знаю, как жить и как изменить.
Вот бы можно было остаться в объятьях Лори, где все хорошо.
И, наверное, поэтому я и забываю про завтра и даже не ставлю будильник на телефоне, и сплю — елки, наконец-то сплю, глубоко и без снов. Счастливый, как дурак, в этом мире, что Лори для меня создает. Пока меня не будит звонок от Сального Джо в половине десятого, потому что я опоздал, безбожно опоздал, и Луиджи болеет, а Белле пришлось идти домой, и в кафе полный разгром, а я — сопля драная, ни капли ответственности, и хера ли я знаю, и мне, б…, надо быть там уже, б…, давно. И он с меня шизеет просто.
Озверелый — это его рабочее состояние по умолчанию.
Я в курсе, что он это не вот всерьез говорит.
Но сам шок… после всего… после того как со мной так бережно и заботливо обращались… он практически сдирает с меня кожу.
И внезапно все, что было с Лори, кажется такой херней. Мыльный пузырь, который того и гляди лопнет и уже уплывает от меня. А я вообще ни разу не принц, а ребенок. Сопля, блин, драная без капли ответственности, что говенную работу в говенной кафешке — и то нормально делать не может.
Вот где реальность.
А не… в этом… в этом херовом мыльном пузыре с мужчиной, который проснется однажды и увидит всю мою дерьмовость.
И его тоже разбудил звонок. Сальный Джо — человек заметный, даже через трубку, так что не знаю, сколько Лори успел расслышать до того, как я выбрался из кровати и из комнаты. Надеюсь, что ничего. Блин, до жути не хочется, чтобы он и этому стал свидетелем.
— Что такое? — спрашивает он, когда я начинаю бегать в поисках одежды и спешно ее натягивать.
— Про работу забыл.
— Это твой менеджер звонил? Он всегда так с тобой разговаривает?
Пожимаю плечами в ответ. Стараюсь не смотреть на него.
Он ворочается в своем облаке египетского хлопка.
— Ты уверен, что достаточно пришел в себя? — С миллисекундной паузой перед «пришел в себя», словно сперва он перебрал несколько других слов. «Достаточно сильный», например. Или «умелый». — У тебя было так мало времени.
— Сколько есть. И уж кому-кому, а точно не тебе говорить со мной о том, что я хочу, а что имею.
Я так резко дергаю молнию на толстовке, что едва не заезжаю кулаком себе в лицо, и бегом спускаюсь вниз, чтобы найти обувь. Если честно, я почти рад уйти от Лори. Не хочу говорить обо всем этом, а чем добрее он ко мне, тем больше хочется зареветь.
Так что нет.
Когда я наконец добираюсь до «Сального Джо», весь в поту и безнадежно опоздавший, в кафешке стоит полный дурдом. Не знаю, кто работал на кухне, пока меня не было, но там… не вот сплошной срач, но все не так. За ней никто не следил, и кругом бардак — все беспорядочно распихано куда придется. И да, звучит как задротство, но систематизация на кухне очень важна. А тут словно кто-то взял мои штаны и надел их задом наперед. И что за хрен делал закупки? Бекона слишком много, яиц мало, а помидоров вообще нет. Грибы какие-то сморщенные и потемневшие и блин, блин, бли-ин.
И это только подсобные помещения. А в зале… Понятия не имею, что там происходит, потому что из официантов работает одна Руби, и она, конечно, очень милая, но курит много травки, и это заметно. За столиками сидят посетители, и перед кем-то из них стоит еда, но довольным никто не выглядит, а в дверях толпится кучка американских туристов, которые подленько так ржут, что отвратное обслуживание — неотъемлемая часть знакомства с настоящей Британией.
Да, знаю, это всего лишь кафешка, и всего лишь работа, и не моя вина, и мне не надо принимать так близко к сердцу, но все навалилось и накрыло с головой настолько внезапно, что я принимаю. Близко к сердцу, потому что если нет, то, выходит, просто просираю собственную жизнь. Кругом все слепит и оглушает, и куда ни посмотри — везде находятся проблемы, с которыми я не знаю, как справиться, и внезапно могу думать только о том, что дед умер, а я так хочу, чтобы он был еще жив. Но и с этим ничего не могу сделать.
Я вообще ни с чем ничего не могу сделать.
Руки настолько трясутся, что даже фартук толком не повязывается, и я стою посреди кухни, как оцепенелый лось, когда внутрь вваливается Джо и сообщает, что я — безголовая и безрукая жертва аборта, которая сейчас похерит нафиг его кафешку. И он орет и орет, громче и громче, словно ему недостаточно, что его слышат все посетители, а надо, чтобы и вся улица была в курсе. Да Лори в своей кровати в Кенсингтоне — и тот наверняка слышит. Весь, ёпт, мир слышит.