Поездка была ужасной. Я еще несколько раз пытался дозвониться, но так и остался без ответа. В метро постоянно дергался, думая, что именно в эту минуту он пытается набрать меня, но когда поднялся на поверхность, никаких смс или сообщений о пропущенных звонках не пришло. И меня по-прежнему приветствовал его автоответчик.
Я написал ему. Всего два слова: «Тоби, пожалуйста».
Я практически бежал по Аддисон-авеню, мало чего ожидая, но все же надеясь.
В доме не горел свет, и Тоби на крыльце не было.
Зайдя внутрь, я позвонил еще раз. Тишина.
Какой смысл вообще давать людям ключи, и номера телефонов, и все эти обещания, если они, как оказалось, ничего не значат?
А что если с ним все-таки что-то случилось? Причиной большинства происшествий служит как раз то, что человек отвлекался буквально на секунду. И знает ли хоть кто-нибудь о том, что нужно сообщить и мне?
Господи. Господи.
Я попытался вспомнить что-то похожее из моей с Робертом жизни в самом начале, пока наша любовь еще не вошла в колею. Ведь были же у нас свои драматичные моменты? Разбивающие сердце минуты неизвестности?
Но все произошло так давно и настолько уже погрузилось в прошлое, как и сам Роберт теперь, что даже если бы я смог наскрести в памяти несколько каких-то инцидентов, они выглядели слишком далекими, чтобы быть настоящими, а эмоции, приведшие к ним или лежащие в их основе, оказались для меня полностью потеряны.
Сейчас существовал только Тоби и обида, страх, чувство потери и бессилие.
Пока тянулись пустые часы, я копался в поисках других недовольств для самоутешения. Что я такого сказал или сделал, что можно истолковать настолько ужасно? Он же должен благодарить меня, а не сбегать. Проблема тут лежала не во мне. А в нем и его инфантильности.
Господи, да что я такое думаю? Нет, он не инфантильный, а просто молодой. Его опыт и ожидания сформировались не так, как у меня, но это не означало, что они хуже моих или ошибочны. А раньше я это осознавал? Хоть раз говорил ему? Или только спрашивал и читал лекции?
Не смог понять, как он и сказал?
А если б я признался — если бы не воспринимал как само собой разумеющееся, что он знает, что я люблю его — он был бы сейчас со мной? В безопасности в моих объятиях, так же как и я — в его? Если бы он на самом деле понимал всю глубину моих чувств, если бы знал, что владычествует над моим сердцем, равно как и над телом, он бы никогда не стал бояться, что я подумаю о нем хуже из-за… да чего угодно. Но я ни разу не дал ему причины мне верить. А все, что дал, оказалось слишком незначительно или слишком поздно, и это в то время, когда мир столького лишил его.
Я заслужил эту боль. Заслужил его злость и недоверие.
Просто… я думал, что у меня будет больше времени, чтобы доказать свою серьезность. Показать Тоби, что его любят, и ценят, и им дорожат. Но опять же, я и с Робертом считал то же самое. Ждал, когда все излечится, изменится, а прошлое забудется, ждал, что мы снова найдем друг друга, когда он меня уже оставил.
Не отдавая себе в том отчета, из всех возможных мест я оказался именно в кухне, где тепло от так любимой Тоби АГи окружило меня, словно обнимая. До сих пор сжимая в ладони телефон — на всякий случай — я сидел за столом и ждал. Эта комната была вся наполнена Тоби. Не говоря уж об изобретательном непотребстве, что он здесь со мной проделал. Я после того намыл стол, краснея и возбуждаясь, но память теперь въелась в само дерево, как и в мою кожу.
Были и другие воспоминания. Будничные. Тоби рассказывает мне какую-то не совсем связную историю, яростно жестикулируя одной рукой и ставя на плиту чайник другой. Наша с ним полуночная вылазка за тостами. Картина того, как он вылизывает блестящее масло у себя между пальцев. Как я свернулся рядом и обнял его со спины, пока он спал.
И здесь он рассказал мне о той двойке.
Еще один пример моего грубого обращения, когда я предположил, что это для него не слишком важно. Неудивительно, что ему не хотелось ничем со мной делиться. «Ты же должен быть на моей стороне», как он тогда сказал. А я не был. Не прислушался и толком не пытался понять. А значит — относился к выбору, который он сделал, как к ошибкам, а к его страхам — как к не стоящим внимания глупостям.
А теперь… даже не знал, где он находится.
Я снова попытался позвонить, со стыдом думая, что возле моего номера в его телефоне уже наверняка стоит двухзначная цифра пропущенных звонков. Но я не знал, что еще можно сделать. Что если сегодня Тоби не придет? Что если не придет и завтра? Что если вообще больше никогда не ответит на мой звонок?
И все из-за одного разговора?
Или истинная причина крылась где-то глубже?
По правде говоря, разделявшие нас годы имели значение. Не из-за осуждения окружающих, как я считал сначала. Просто некоторые мосты между нами преодолевались инстинктивно и в момент, такие как любовь, секс и вера, а вот другие надо было аккуратно выстраивать. А мне не только не удалось их возвести, я даже в принципе не замечал, что они нужны.
Я уронил лицо в ладони, сгорая от ненависти к самому себе и содрогаясь от мысли, что теперь уже ничего не исправить. Да, раньше Тоби всегда приходил сам, но, возможно, на этот раз не появится. А я не знал, как пойти и найти его. Я бы даже, наверное, рассмеялся, вспомнив, каким колоссальным шагом казалось спросить его номер телефона. Который на деле оказался ничем — всего лишь последовательностью цифр, связывавшей меня с Тоби не больше, чем вспышка сигнальной ракеты в небе.
Я несусь к метро на случай, если Лори последует за мной.
Но он не появляется.
Естественно.
И с чего бы стал? Это после всего-то.
А я в таком жутком раздрае, потому что хочу только одного — чтоб Лори меня обнял. Чем он и занимался, пока я не перешел на крик, и слезы, и швыряние в него посторонних предметов, как вконец слетевший с катушек псих, которым, очевидно, и являюсь. Но еще мне хочется, чтобы он тоже поборолся, даже если сражаться придется со мной же. Я просто так… устал от окружающей нас осторожности. Неизвестности. Хрупкости. Компромиссов. Во всяком случае, во всем, кроме секса. И хочу даже не столько кинка, сколько тех ощущений. Словно мы подходим друг другу, и я принадлежу ему, и это правильно, и я могу все.
Но сейчас не знаю, куда иду и что делаю, и все не так, поэтому я направляюсь домой.
Дома оказывается мама. И Мариус. Когда мы только въезжали, то не придумали, как можно втащить в лофт софу, поэтому вместо нее по полу разбросаны шелковые диванные подушки, которые меня бесят, и Мариус как раз на них и развалился, весь шикарный и фантастический, словно сошел со страниц «Тысячи и одной ночи». А мама — ну, мама — это мама.
Я, наверное, на вид совсем никакущий, потому что первое, что она говорит, это: «Что с тобой случилось?» — таким слегка озадаченным голосом.
И я отвечаю, потому что… а почему нет? Мне уже слишком погано, чтобы притворяться.
— Порвал со своим парнем.
— Наверное, к лучшему, солнце мое. Отношения — это все-таки в конечном итоге идеологическая концепция, придуманная с целью ограничить нашу свободу.
Не то, что мне сейчас нужно услышать.
— Знаю.
— Гораздо лучше прожить цельную и не зависимую ни от кого, кроме тебя, жизнь, чем потерять свое я в иллюзорных трансцендентностях романтической любви.
— Ага. — Блин, ну почему она не может просто… обнять меня, что ли, и все такое? Но это не в ее стиле. Такое больше по части… было по части деда. А мама — это человек, который орет на учителей из-за интеллектуально отжившей свое программы средней школы. Та, кто врывается на родительские собрания, когда решает, что школа неосознанно подкрепляет гомофобные парадигмы. От подобного даже должно быть как-то неловко, но неловкость — это, в общем-то, не та вещь, которая с ней случается. Нормальный человек в принципе не способен подготовиться к такому явлению как мама на тропе войны: представьте британское кино с ролью для Тони Коллетт, сыгранной Евой Грин. Вот это и есть мама.