— Куда еще ясней? Не будет нынче веча. Не хотим.
Молчал князь, ничего не говорил. Смотрел на Ширяя, однако не видел его. Кто он такой, Ширяй, и кто Любим, когда вон солнце уже где, полдень, поди, уже наступил…
Ширяй сказал:
— Как было обговорено? Как сойдутся все, кто в уговоре упомянут, тогда и будет ряд. А не сошлись еще! — Замолчал Ширяй.
Сыновья встрепенулись!.. Да все промолчали. И в этой полной тишине… Всеслав опять услышал те слова:
«А не сошлись еще!» И чей-то смех. А кто смеется? Больше некому, как только Ей, Ей все наше смешно. И князь печально улыбнулся и спросил:
— А кто же еще не пришел? Все мы здесь.
— А младший не пришел, Георгий!
— Георгий! — удивился Всеслав. — Георгий, да. Но где он, мой Георгий?
— В Киеве!
Князь вздрогнул. И чуть слышно сказал:
— Лжешь!
— Нет! Прибыл гонец, он и сказал.
— Гонец к тебе?.. К Любиму?.. К граду?
— Нет, к тебе. А мы его перехватили.
— А хорошо ли это, Ширяй?
— А к церкви сторожей приставлять хорошо?
— За это я отвечу.
— И мы ответим, князь. Мы — за свое. Гонец сказал: Георгий возвращается, к субботе будет здесь. В воскресенье и сойдемся. А сегодня — не жди.
Всеслав оцепенел. Георгий в Киеве! Все возвращаются, и он идет. В субботу будет здесь… В субботу! В ушах зазвенело. Всеслав покачнулся и, чтоб не упасть, схватился за столешницу.
— А что еще гонец сказал?
— Не знаю, князь… Вот крест, не знаю! Да я его, гонца, почти не видел, Любим его к себе увел…
— Лжет он, отец! — гневно выкрикнул Давыд. — Лжет! Почуяли, что нынче верха не видать, вот и виляют. Псы!
— Нет! — сказал Ширяй. — Не лгу. Прибыл гонец, он от Георгия, от брата вашего.
— А чем докажешь? — спросил Глеб.
— А вот… — Ширяй полез за пазуху, достал оттуда что-то, сжал в кулаке.
— Княже, позволь.
Всеслав кивнул. Ширяй поднялся, подошел к нему и передал — из руки в руку. И отступил, и голову склонил, исподлобья смотрел, а на колени он уже не опускался…
Всеслав пальцы разжал.
Свет! Не поганский, Божий свет, лампадка негасимая. Когда Георгий уходил, он взял с собой лишь этот камешек, дар Олафа. Всеслав чуть повернул ладонь — и свет еще ярче вспыхнул, полдень, князь, и сын твой жив. Когда Лепке приходил, то камешек не светился, ибо ночь спустилась и Ратибор был мертв… А свет от камешка какой! Сей свет будет вести тебя, с ним не заблудишься, а если возьмут тебя сомнения, зачем идти, куда и надо ли… Нет, не возьмут! Ведь когда Олаф этот камешек дарил, он Ратибору сказал: «На том пути, который ждет меня, еще никто не заблудился». Торир нанес ему удар копьем — в живот, ниже кольчуги. Вот как ушел твой крестный, князь, — с мечом!
И вновь Давыд сказал:
— Не верь ему, отец.
И Глеб, и Ростислав, и даже Борис — молчали, ибо они с Давыдом заодин. Князь сжал кулак, разжал, свет заливал ладонь.
Сказал князь растерянно:
— Сыны мои! Ваш брат — живой. Вы что, не рады?!
Помнишь, князь, отец спросил у тебя: «Ты что, не рад?!» Это было, когда твой брат исчез, а тут сын явился!
Не дышалось уже, не смотрелось, да и зачем дышать и на кого смотреть?! Георгий жив, в субботу будет здесь, и сыновья примут его, а после выйдут, впятером, — и вече покорится им. Покорится! А если не покорится, что с того? Пусть только сыновья станут заодин, чтоб нож никто не бросил между ними, чтоб даже тень вражды не мелькнула. Вот лишь о чем молю я, Господи! Чтоб вражды между ними не было, а землю разве можно отобрать? Земля, как срок придет, сама к себе зовет, больше земли и не надо. Антоний жил ведь и счастлив был, еще меня жалел, поддерживал да наставлял.
Борис сказал:
— Надо идти к Любиму. Пусть выдаст гонца. Не к нему шел гонец.
— Не к нему! — подхватил Ростислав. — Пойти и взять!
— А вече? — спросил Глеб. — А Свияр?
— Свияр! — Давыд только рукой махнул и встал из-за стола, — Возьмем Любима, будет и Свияр. Сам прибежит! А то снова затаился, пес!
— Пес и есть! Все псы!
— Псы! Псы!
И встали сыновья, вышли из гридницы. Ростислав взял Ширяя за ворот, мотнул, поволок, тот хоть бы трепыхнулся. В дверях Давыд остановился и зло сказал:
— Будет вече, отец, нынче будет! Свое возьмем и братово обговорим. Чтоб было с чем его встречать. А то придет, поди, босой. Х-ха!
Вышли сыновья.
Когда они съезжали со двора, конь о конь ехали, Всеслав, стоя в окне, перекрестил всех четверых. Оглянулся лишь Борис, махнул рукой, мол, не печалься, скоро возвратимся, а то, о чем ты думаешь, привиделось, забудь!
Забудь! Видишь как обернулось. Просил же я семь дней, семь полных дней — и все как раз сложилось бы. Так нет — «в час пополудни». Час мой настал. Скупа безносая, ух как скупа!