12 марта 1169 года, после трёхдневной осады, Киев был взят и подвергнут неслыханному, жесточайшему разграблению. «И грабиша... весь град... и не бысть помилования никому же ни откуду же: церквам горящим, крестьяном убиваемом, другым вяжемым; жены ведоми быша в плен, разлучаеми нужею от мужий своих; младенци рыдаху, зряще материй своих, — не скрывает собственных рыданий киевский летописец. — И взяша именья множьство, и церкви обнажиша иконами, и книгами, и ризами, и колоколы изнесоша... и вся святыни взята бысть...»33 Имя Всеволода в этом скорбном рассказе не упомянуто: единственного из князей в связи с киевскими грабежами и погромами летопись называет по имени Олега Святославича: наверное, его люди бесчинствовали здесь больше других. Но и суздальцы, и смоляне, и прочие если и отставали от них, то ненамного. Спустя несколько месяцев после киевского разгрома, когда умер князь Владимир Андреевич Дорогобужский, его люди отказались везти тело в Киев, ожидая от жителей неминуемой расправы: «Сам ведаешь, — обратились они к князю Давыду Ростиславичу, также участнику тех страшных событий, — что есмы издеяли кияном. А не можем ехати, избьют ны (нас. — А. К.)». Но и люди Давыда ехать в Киев тоже не посмели... Вволю покуражились в Киеве и «чёрные клобуки» — торки, берендеи и прочие «поганые», приведённые сюда князьями: им достались окрестности города. Едва не был сожжён Печерский монастырь — колыбель русской святости, самая прославленная из всех русских обителей: «...Зажжён бысть и манастырь Печерьскый Святыя Богородица от поганых, но Бог молитвами Святыя Богородица съблюде и о[т] таковыя нужа», — продолжает летописец. И далее: «И бысть в Киеве на всих человецех стенание, и туга, и скорбь неутешимая, и слёзы непрестаньныя».
Киевский разгром 1169 года знаменовал собой начало нового этапа русской истории. Киев терял роль общепризнанной столицы Руси. Наиболее зримо это выразилось в том, что, исполняя волю отца, юный сын Андрея Боголюбского посадил на киевский стол своего дядю, младшего брата Андрея Глеба Юрьевича. Так киевский стол занял князь, бывший заведомо младше владимирского. В глазах людей того времени это означало, что и Киев становился «младше» «нового» города Андрея Боголюбского, а сам Андрей — даже не покидая Владимира (или, точнее, Боголюбова, где он по-прежнему проводил большую часть времени), — становился новым великим князем — уже не киевским, а владимирским. Очень точно выразили суть произошедшего половецкие послы, явившиеся вскоре к Глебу Юрьевичу заключать мирный договор. «Бог посадил тя и князь Андрей на отчине своей и на дедине в Киеве» — так передаёт их слова летописец.
На княжении в Южном Переяславле Глеб оставил своего сына, двенадцатилетнего Владимира. Другой же Юрьевич, Михалко, примирившийся наконец с братом, получил Торкский город, или Торческ, — главный город в земле «чёрных клобуков» (тот самый, которым некогда владел его родной брат Василько). Ещё один участник похода, племянник Михалка Мстислав Ростиславич, тогда же получил Треполь — небольшую крепость на Днепре, южнее Киева, никогда прежде центром отдельного княжества не бывшую.
Всеволод же Юрьевич никакого княжеского стола не получил34. Вероятно, он вместе с братом отправился в Торческ. Правда, в летописном рассказе о бурных событиях первых месяцев киевского княжения Глеба Юрьевича имя Всеволода — в отличие от имени его брата Михаила — не упоминается. Но спустя полтора года, в конце 1170-го, мы определённо застаём Всеволода в Торческе, рядом с братом.
Надо сказать, что этот город на реке Торчи, правом притоке реки Рось (являющейся, в свою очередь, правым притоком Днепра), в центре так называемого Поросья — области расселения «чёрных клобуков», — представлял собой необычное явление в древней Руси. Обитатели Поросья — торки, берендеи, печенеги, ковуи и прочие «свои поганые» — издавна были союзниками переяславских и киевских князей. Последние предоставили им значительную автономию и по возможности старались не вмешиваться в их внутренние дела, используя их как своих союзников во время войн. Незадолго до описываемых событий, в 1150 году, в землях «чёрных клобуков» побывал арабский путешественник и дипломат из Испании Абу Хамид ал-Гарнати, направлявшийся из Волжской Болгарии через Русь в Венгрию. На Руси его интересовали исключительно единоверцы, и он их действительно нашёл. «...Прибыл я в город страны славян... — рассказывал он. — А в нём тысячи “магрибинцев”, по виду тюрков, говорящих на тюркском языке и стрелы мечущих, как тюрки. И известны они в этой стране под именем беджн[ак] (печенегов. — А. К.)»35. Название «города страны славян» приведено в сочинении арабского автора в искажённой форме — как «Гур-куман». Но едва ли это может быть Киев, как чаще всего полагают36. Скорее речь должна идти о городе гузов, то есть тех же торков (возможно, следует читать: «Гуз-куман»?), ибо только здесь и могло находиться такое множество людей, «говорящих на тюркском языке и стрелы мечущих, как тюрки» (последних ал-Гарнати и называет в своём сочинении не вполне точным термином: «магрибинцы»). И, очевидно, — о главном их городе — Торческе37.