«Той же зимой пришли половцы на Киевскую сторону и взяли множество сёл за Киевом с людми, и скот, и коней», — рассказывает летописец38. «Киевская сторона» — это правобережье Днепра. Очевидно, речь идёт о тех «корсунских» половцах хана Тоглия, с которыми князь Михалко Юрьевич (в тот раз, кажется, без Всеволода) воевал примерно за полтора года до этого, вскоре после первого вокняжения Глеба Юрьевича в Киеве. Тогда на Русь для заключения мира с Глебом явились сразу две половецкие орды: одна вступила в пределы Переяславского княжества, а другая двигалась по противоположной, правой стороне Днепра к Корсуню (городку на реке Рось), и послы от обеих орд прибыли к Глебу, требуя его, по обычаю, к себе на «снем» (съезд). Глеб двинулся сперва к Переяславлю, «блюдя Переяславля», объясняет летописец, ибо сын его, княживший там, был мал, двенадцати лет; к «корсунским» же половцам он отправил посла, обещая приехать позже. Но не тут-то было. Пока Глеб мирился с левобережными половцами, другие бросились грабить сёла Правобережья. Половцы захватили тогда целый город — Полоный, «град Святей Богородицы Десятинной» (очевидно, переданный клиру киевской Десятинной церкви ещё Владимиром Святым вскоре после Крещения Руси), а также множество сёл и погнали пленников к себе в степи. Глеб послал против них брата Михалка, а также своего воеводу Володислава («Янева брата», как называет его летописец, желая отличить от другого Володислава — Ляха) вместе с переяславцами, «храбрыми воями», и берендеями. Одержанная тогда Михалком Юрьевичем победа была воспринята как новое чудо «Пресвятой Богородицы Десятинной» — главного, храмового образа Десятинной церкви. Сеча была «зла»; князя Михалка ранили двумя копьями в бедро, а третьим — в руку, «но Бог отца его молитвою избавил его от смерти». Половцы бежали, а «наши» гнались за ними, одних секуще, а других беря в плен39. Теперь, полтора года спустя, половцы вознамерились отомстить русским — может быть, узнав про болезнь киевского князя.
«Глеб, князь Киевский, в то время болен был», — продолжает свой рассказ летописец. Князь призвал из Торческа братьев Михалка и Всеволода и отправил их вместо себя в погоню за половцами. Вместе с ними был послан также воевода Володислав, «Янев брат», с берендеями и торками. «Михалко же, послушлив сый, иде борзо по них», — читаем в летописи[2]; вместе со Всеволодом они нагнали половцев за Южным Бугом, то есть уже за пределами собственно Русской земли. След половцев удалось взять берендеям, прекрасно знавшим повадки «диких» степняков. «И наехаша дорогу их, и поехаша по них, и усретоша я (встретили их. — А. К.) с полоном». Завязалась битва, в которой «наши» (по большей части, напомню, торки и берендеи) «Божьего помощью» одолели половцев: «инех избиша, а другыя извязаша» (то есть взяли в плен). Но то был лишь один из половецких отрядов, далеко не самый многочисленный, приставленный к «русскому» полону для его сопровождения в половецкие вежи.
Из расспросов захваченных в плен половцев выяснилась настоящая сила противника. На вопрос: «Много ли ваших назади?» — пленные отвечали, что да, много. Стали решать, что делать с захваченными в плен половцами. Воевода Володислав, бывший, как можно думать, настоящим предводителем рати, и озвучил то, что, собственно, было ясно и другим участникам похода, в том числе и братьям Юрьевичам. «Держим колодников сих себе на смерть. Повели, княже, иссечь их», — приводит его слова, обращённые к князю Михалку, летописец. И князю оставалось согласиться с этим жестоким приговором. Ведь точно так же Михалко и его воевода поступили в недавней войне с половцами, о которой мы только что говорили: тогда тоже, захватив полон и опасаясь возможного удара в спину, они перебили всех половецких пленников до единого человека.
Русско-половецкие войны того времени отличались крайней ожесточённостью, причём с обеих сторон. Когда-то дед Михалка и Всеволода, знаменитый русский князь Владимир Всеволодович Мономах, так же жестоко расправился с пришедшими к нему в Переяславль за миром половецкими князьями Итларем и Кытаном и всей их дружиной; а потом, спустя несколько лет, после одной из битв (в которой полегло 20 половецких князей) не пощадил попавшего в плен к русским половецкого хана Белдюзя, сулившего за себя «золото, и серебро, и коней, и скот», и повелел предать его мучительной казни: разрубить на части. Особую свирепость этим войнам придавало участие в них «чёрных клобуков». Такие же степняки, как и половцы, но некогда побеждённые половцами и изгнанные ими из родных степей, принявшие подданство русских князей, они ненавидели половцев как своих кровных врагов. И горе было тому русскому князю, который попытался бы защитить «диких» кочевников от расправы: гнев торков и берендеев вполне мог обрушиться и на него самого; во всяком случае, слушаться такого князя «чёрные клобуки» вряд ли бы стали. Так что князьям, водившим за собой полки «своих поганых», приходилось приноравливаться и к жестоким правилам степной войны.
2
Такой текст читается в Лаврентьевской летописи. В Ипатьевской (в которой, очевидно, отразилась работа редактора, правившего текст уже при князе Всеволоде Юрьевиче) иначе: Михалко же и Всеволод «послушлива сыи, идоста (двойственное число. —