— А вот зародились! — непримиримо ответил он. Он уже сам чувствовал, что неправ, что зря приревновал Виринею, но какой-то бес внутри не давал успокоиться и покаяться, и он стоял на своём.
Виринея отстранилась от него, глаза её потемнели, она произнесла срывающимся голосом:
— Не сметь меня ревновать. Я тебя никогда не обманывала. Я не имею привычки лгать. Не только тебе, но никому другому. Так что не оскорбляй меня подозрением, я такого не выношу!
И отвернулась, готовая уйти.
Тогда он понял, что где-то перелишил. Стал извиняться:
— Прости меня, Виринея, я по-глупому веду себя. Но я, видно, по-настоящему люблю тебя, и мне было больно видеть, как ты всё внимание уделяешь не мне, а Борису...
— Но у нас чисто творческие отношения! Ведь мы говорили только об игрушках, неужели ты не слышал?
— Может, и слышал, но вы уединились, шептались о чём-то. И за столом тоже только с ним разговаривала, как будто меня не было рядом...
— Ну, это ты привираешь, будто мы уединялись! — уже весело проговорила она. — Мы просто отошли в сторонку, чтобы не надоедать тебе разговорами. И за столом я к тебе тоже обращалась, ты забыл, видно...
Наконец помирились.
Когда стемнело, молодёжь пошла к морю. Виринея взяла Всеволода под руку, прижалась к нему, и так брели они, чуть в отдалении ото всех.
— Знаешь, Даниил, — говорила она мечтательным голосом, — я бы так шла и шла рядом с тобой, не останавливаясь, чтобы забраться далеко-далеко и остаться совсем одним. Построить на берегу моря или реки какую-нибудь лачугу и жить в окружении природы, ни от кого не завися и никому не подчиняясь...
Всеволод ей поддакивал, потому что и ему хотелось вырваться из этого запутанного положения, из которого он пока не знал выхода, и разом покончить с двусмысленностью, которую сам по нечаянности создал...
Компания остановилась на берегу. В молчаливое море опрокинулось звёздное небо, из-под обрыва доносился шелест прибоя. Ребята быстро наносили хворост, разожгли костёр. Зазвучали цитры, полились песни. Удивительная вещь — костёр, горит себе, разрывая темноту прохладной ночи, взмывает языками, брызжет мириадами искр в самое небо, и на душе становится веселее, и хочется петь, и песни кажутся какими-то особыми, значительными, словно они написаны про тебя.
А затем у костра было разыграно импровизированное представление, навеянное сценками, показанными на поле Ипподрома. Борис и парень по имени Гибреас, завернувшись в туники, стали представлять греческих героев.
— О, презренный! — обращаясь к Гибреасу, густым красивым басом пропел Борис. — Зачем явился ты сюда?
— Затем, чтобы тебя увидеть, — тенорком отвечал ему Гибреас.
— Ха-ха-ха! Ужель не знаешь ты, что тебя ожидает?
— Но что плохого вдруг тебе я сделал?
— Ах, смеешь предо мной лукавить ты, несчастный?
— Коль вред какой тебе принёс, готов за то ответить!
— Не ты ли покушался, трус, на даму сердца моего?
— Я? Ха! А кто она, скажи мне?
— Она? Она моя богиня, чья красота сравнима только с солнцем, глаза её как эти звёзды. Любовь же наша — океан безбрежный. Вот она!
И он указал на какую-то девушку. Все захохотали, но девушка не растерялась. Гордо откинув голову, она произнесла:
— О, воин жалкий! Чтоб отдала тебе своё я сердце, достать ты должен мне вон ту звезду!
Смех, хохот, аплодисменты. И снова высоко-высоко в небо, в холодные звёздные пространства несутся слова всё новых и новых песен...
II
В июне после длительного пребывания в восточных областях, называемых фемами, в Константинополь вернулся дед Всеволода, Константин. Это был поджарый, с седой копной волос и небольшими бородкой и усами, весьма живой и подвижной старик шестидесяти пяти лет. Он сразу наполнил дворец разговорами и смехом, все забегали, засуетились. Ирина, счастливая от встречи, не знала, как угодить отцу. Увидев внука, Константин воскликнул восхищённо:
— Ну ты и вымахал за эти три года. Встретил бы где-нибудь на улице, не узнал!
Он обнял Всеволода, повёл в трапезную, где Ирина распоряжалась слугами, какие любимые кушанья отца ставить на стол.
— Дочь, ответь мне: наверно, у Всеволода невеста есть? — спросил Константин, весело поглядывая на них обоих.
— Не заметила пока. Девушки вокруг него вьются, я бы сказала — отбоя нет. Но вот одной какой-нибудь вроде бы нет.
— Это так, внучок?