Так что, по ходу, Мельников — не герой нового, гуманистического направления в педагогике, а жертва всё той же советской власти и, шире, России, из века в век пожирающей, тем или иным образом, своих лучших людей, как чушка — своего поросёнка.
Одним из самых блистательных — в стилистическом и образном отношении — эпизодов романа является даже не эпизод, а «просто описание» сюжета нового передового советского фильма в новомодной манере «а-ля итальянский неореализм».
Наслаждаемся:
Перешли к телевизору. Долго из темноты, ещё до титров, кто-то там, изводя киноплёнку, насвистывал; потом долго кинематографировалась земля, очевидно, с вертолёта. Сопки, реки, дороги, тайга. Потом зрителя стремительно опустили в центр большой стройки на берегу широкой реки; то ли там строили плотину, то ли мост — не совсем было ясно. Насвистывал, оказывается, шофёр самосвала, пока экскаватор загружал кузов его машины грунтом. Потом шофёр долго ехал с этим грунтом неведомо куда и, крутя баранку, всё насвистывал и насвистывал всё тот же мотивчик. Затем, опять-таки неведомо как, оказалось, что в кузове ничего уже не было, грунт исчез сам собой, а на дороге, голосуя, стояла девушка с чемоданом в руке. Парень впустил её в кабину; мотаясь дальше по таёжным дорогам, он попытался поцеловать девушку, она отвесила ему пощёчину. Он весело рассмеялся, сказал: «Ну-ну, поживём увидим». Потом, среди новеньких дощатых домиков, он её все-таки выпустил. Потом они уже ходили вместе в сопки. Стройка была забыта. Забыта авторами фильма. Парень ездил на своём самосвале куда надобно было сценаристам, а не руководству стройки, возил ещё нескольких девчат, тоже сначала получал по физиономии, затем ходил с ними в сопки. Закончилось всё тем, что вертолёт пошёл в обратном направлении, унося зрителя в небеса, а на земле оставляя самосвал с улыбающимся парнем. Потом — затемнение и долгое насвистывание парня, под которое пошли надписи: кто сочинил сценарий, кто его ставил, кто кого играл. Оказалось, что сочинил это всё тот же, кто и ставил, он же исполнял и главную роль.
— Ну и что это? — сказал Сергей Антропович, когда киносвист умолк.
— Жизнь, как она есть,— ответил Феликс, смеясь.
— Но ведь, чтобы увидеть и отразить это, не надо не только пятилетиями учиться во всяких киноинститутах, но даже и человеком-то можно не быть. Баран тоже видит жизнь, как она есть. Это же всё воспринято глазами барана и отражено бараньей головой. А где искусство? Где открытие человека, его внутреннего мира, его душевных богатств? — Сергей Антропович разволновался.
Намёк абсолютно понятен всем: это точное описание сюжета картины Шукшина «Живёт такой парень» (с той только разницей, что главную роль ему поневоле пришлось отдать другому актёру, Куравлёву). Правда, как писателя Кочетов Шукшина, судя по всему ценил, несмотря на его почвеннический уклон, помогал ему в его житейских трудностях, добился для него права на московскую прописку. Однако режиссура, на которую Шукшин делал такую ставку, явно не была ему по плечу, несмотря на его амбиции и его, в этом отношении, самомнение; я считаю, что даже расхваливаемая всеми «Калина красная» так и не вышла за пределы всё того же кинематографического «свиста», и даже с определённым патологическим оттенком.
Честно говоря, меня тоже тошнит от советской имитации итальянского неореализма. Всё это тогдашнее «новое кино» — это одна сплошная мартышка, безуспешно приставляющая импортные очки к разным частям своего тела. И никакие хорошие актёрские работы этой дребедени не спасают. Это кино, снятое глазами барана, для баранов, мнящих себе интеллектуалами.
В журнальных публикациях своего «Октября» Кочетов прошёлся (полагаю, в аналогичном стиле) и по новомодным, в то время, фильмам «Летят журавли» и «Девять дней одного года». К сожалению, в электронном виде эти рецензии недоступны, но это как раз тот случай, когда можно согласиться с автором, не читая их: наблюдать за бессистемным бредом тягостно-туманного сценария с непременными нервическими красотками с оленьими глазами и под явным действием веществ откровенно неинтересно и даже тошнотворно. Это кино, снятое глазами и руками патологических бессмысленных бездельников, которым явно нечего сказать и которых интересует исключительно выпендрёж: «И я так могу, не хуже Феллини! Я и есть практически Феллини! Ну заметьте же меня, прошу вас, пожалуйста! Дайте мне хоть самый махонький приз фестиваля, но только иностранного! Я тоже хочу пощеголять во фраке, хотя и и не умею его носить!»