Как в воду глядел бывший врангелевец Марков. Точно: «за ночь переоборудовались», когда в очередной раз, уже в начале девяностых прошлого века, наступила очередная «великая замятня»: практически все советские «сенаторы» ушли торговать в свои разного масштаба лавочки, в зависимости от размеров припрятанного или украденного во время заварухи.
Точь-в-точь так же, как и при «свержении самодержавия». Оно не было свергнуто (большевики только слегка подтолкнули то, что уже и без них, усилиями короедов-лавочников, рассыпалось в труху), а рассыпалось, и буквально в труху, в прах, в ничто, о чём образно говорил Василий Розанов:
Русь слиняла в два дня. Самое большее — в три. Даже «Новое Время» нельзя было закрыть так скоро, как закрылась Русь. Поразительно, что она разом рассыпалась вся, до подробностей, до частностей. И собственно, подобного потрясения никогда не бывало, не исключая «Великого переселения народов». Там была — эпоха, «два или три века». Здесь — три дня, кажется, даже два. Не осталось Царства, не осталось Церкви, не осталось войска, и не осталось рабочего класса. Чтo же осталось-то? Странным образом — буквально ничего.
Так, в состоянии «буквально ничего», и живём до сих пор — с симулякром государства, Церкви и войска. Усилиями власти лавочников создан карго-культ — построен очень красивый и очень большой самолёт из соломы, который хорош всем, за исключением одного малюсенького недостатка — он не может взлететь.
Так что и эта, очередная, Русь закроется, слиняет за два дня, можно и не сомневаться.
Писатель Булатов, alter ego самого автора, сравнивает себя с комиссаром. Да, но кого ему поднимать в атаку?
Самого Кочетова — и как автора этого романа, и как литературного, общественного, политического деятеля — я бы сравнила с рыцарем печального образа — но не с тем, пародийным, который был состряпан выкрестом Сервантесом, а с тем, который мог бы быть создан настоящим дворянином, собратом по несчастью.
У этого рыцаря печального (несмотря на кажущийся оптимизм, оптимизм самовнушения) образа на голове — не тазик для бритья, а настоящий шлем. Он облачён в настоящие латы. У него настоящее копьё и настоящий меч. На щите его начертано, как и положено, «Lumen coeli, sancta rosa» (с той только разницей, что его «небесный свет» — это марксизм-ленинизм). Он во всеоружии, он готов к бою, но в бой вести некого. И некому подчиняться.
Командор его рыцарского ордена договорился с маврами, и они открыли совместный кооператив под названием «Гроб Господень», продают поддельные реликвии. Его воины переобулись на лету и уже торгуют в лавочках. Его верный оруженосец требует жалованья, чтобы купить остров и стать его губернатором.
К кому ему обращаться? К погонщикам мулов? К цирюльникам? К гулящим девкам? И они, перекатывая во рту косточки от съеденных маслин, от скуки его слушают, но больше зырят на эту нелепую долговязую фигуру. Если бы он был психом, юродивым, то его бы слушали почтительно и даже создали бы особую секту. Но он в своём уме и говорит разумные вещи. Разумное же слушать неинтересно, и зеваки, оплевав его косточками от съеденных маслин, расходятся по своим делам.
Хотелось бы надеяться, что брошенное при дороге, расклёванное и затоптанное словесное семя всё-таки принесёт свои плоды, но на это, как показывает опыт, надежды мало.
Прости нас, Анисимович: ты остался таким, каким был, каким сформировал себя сам. Ты думал, что сорок девятый год, по части общественного сознания, будет длиться вечно, при этом эволюционируя к лучшему, однако оказалось, что сорок девятый и шестьдесят девятый год разделены непреодолимой пропастью: Ленин всё так же приветливо махал кепкой со всех плакатов, но изменилось всё, абсолютно всё. Это сейчас, из прекрасного далека, шестьдесят девятый год кажется нам золотым веком утопающих в зелени пятиэтажек, хотя, как показала история, он был даже не началом конца, а концом конца: всё посыпалось ещё тогда, но рухнуло, благодаря величине здания, только двадцать лет спустя.